Примечания,
приложения
III. Приложения
Игорь
Вишневецкий. Частная
война:
голоса,
которые я
слышу (2002)
1.
Присутствия
Великой
Отечественной
в моём
детстве,
пришедшемся
на
шестидесятые,
было более
чем
достаточно.
Удивлял
контраст между
всегдашним
оптимизмом
родителей,
стоическим
добродушием
бабушки
(маминой
мамы) Ц жизнью
они были, в
общем,
довольны Ц и
тем
загадочным
культом страданий
и смерти,
который
окружал
совсем недавнее
прошлое, в
которое
бабушка, мама
и папа были
ведь тоже
как-то
включены.
ааааааааааа Сейчас,
когда я думаю
о
шестидесятых,
то ясно вижу,
что война
была от моих
родителей не
дальше, чем
от меня учёба
в Московском
университете:
кажется,
совсем
недавно это
происходило,
и почти
каждый день
свеж в памяти
Ц всего-то
двадцать лет
назад. Помню,
что на мои
назойливые
расспросы
бабушка
отвечала:
лКак что
делала?
Работала на
заводе начальником
цеха╗. А
родители Ц
чуть не вдвое
младше меня
нынешнего Ц
отмахивались:
не помним.
ааааааааааа Не то
чтобы война
не задела
нашей семьи
по-настоящему.
Я никогда не
видел обоих
дедов. Отец
моей матери,
Николай
Дмитриевич
Тоскаев,
инженер-химик,
погиб,
кажется, в 1942 году
на фронте, и
мама Ц
спасибо
товарищу Сталину,
объявившему
недействительными
браки, не
перерегистрированные
к 1944, Ц лишилась
отцовской
фамилии.
Бабушка
говорила об
этом эпизоде
в привычном
для неё скептическом
ключе: лМы с
Колей всё
равно жили плохо.
Лучше б он
меньше на
скрипке
играл...╗ (Музыкальность
в нашей семье
Ц от него).
Другой дед,
Иван
Алексеевич
Вишневецкий,
профессиональный
лкоммандо╗,
вернулся с войны
искорёженный,
с тяжёлыми
ранениями и ясной
ненавистью к
режиму, за
который
воевал. Его,
Героя
Советского
Союза,
приговорили к
расстрелу, а
потом
предложили
смыть несуществующую
вину кровью.
Нужно было
вызволять из
окружения
тогдашнего
друга Сталина
маршала Тито
со штабом. Из
трёхсот
отборных десантников,
прыгавших
вместе с
дедом, выжило,
дай Бог,
тридцать:
большинство
подстрелили
прямо в
воздухе.
После войны
дед тяжело болел
и умер уже в
пятидесятые;
о личном знакомстве
с Тито было
лучше не
заикаться. Потом
к этим
историям
добавились
другие. Папа
рассказал,
что в войну
было страшно
ходить по
воду: в степи
выли несытые
волки. С военных
и
послевоенных
лет у него
завелась стойкая
ненависть к
кукурузе и
солёной чёрной
икре: больше
в Донском
крае есть
было нечего.
А бабушка по
материнской,
жившая с собственной
мамой и
дочерью (моей
мамой) в ярославских
лесах у
Волги, на так
называемом
Константиновском
заводе,
вспоминала,
как энкаведешники
инструктировали
её, что когда
завод сдадут
немцам
(правительство
уже бежало из
Москвы), то
она должна
будет
поступить в
местный
ресторан
официанткой
и взорвать
все
стратегические
объекты. В
этой почти
опереточной
истории меня
всегда
занимало
одно: ведь
одетые в
военную
форму, лишённые
элементарной
совести
мужчины не
могли не допускать,
что эта
рассудительная
женщина сейчас
возьмёт да и
плюнет им в
рожу. лНу, что ты
им сказала?╗ Ц
лЧто тут
сказать?
Очень страшно
было
оставаться...╗
(Завод, слава
Богу, не сдали).
Её брат,
Евгений
Иванович, Ц
похожий на поседевшего
фавна лдядя
Женя╗ (называй
меня, Игорь,
так: какой я
тебе дед) Ц
повидал
войну и в
вовсе
неожиданном
ракурсе.
Когда дядя
Женя с
коллегами
сжёг весь архив
нашего
торгпредства
в Берлине, и,
проломав
дверь, немцы
выволокли их,
полуживых от
угарного
газа и дыма, Ц в
сущности,
спасли, Ц а
потом
бросили в
камеры в
Моабите, то
самым
большим
испытанием
был голод. лНе
кормили?╗ Ч
лЧудак
человек,
кормили: ещё
как! Ведь их
же
посольство
сидело в
Москве.
Вообще были
исключительно
вежливы. Но
мы опасались:
особенно
бутербродов╗.
Ц л?!╗Ц лА
психотропные
добавки?
Когда стало
ясно, что не
тронут,
боялись
проболтаться.
Но больше
всего жалею,
что мы начали
жечь бумаги в
чём были: в
пижамах.
Потом в этой
самой пижаме
меня и меняли
на границе.
Было очень
холодно...╗ [1]
ааааааааааа Дом, в
котором, я
вырастал,
оказался
единственным
строением в историческом
центре
Ростова-на-Дону,
уничтоженным
прямым
попаданием
бомбы (как
говорили,
нашей же). Из
окон большой
комнаты Ц может
быть, потому
я там так
любил спать, Ц
были видны
спуск к Дону
и прямо на
уровне окон:
верхний этаж
и карниз
бывшей
гостиницы лАстория╗,
в
гражданскую
войну
штаб-квартиры
Добровольческой
армии, где
жили
генералы Алексеев,
Деникин,
Врангель, Ц а в
советские времена
угрюмого
многоэтажного
магазина лДом
обуви╗.
ааааааааааа Во
дворе моего
дома стоял популярный
в тридцатые
ресторан
(потом, после
пожара и
разрушения
дома
превращённый
в сараи); был и
крошечный
садик. лА до
войны, Ц говаривал
кто-нибудь,
сидя на лавке
у стены дома
и
мечтательно
посматривая
на стену бывшего
ресторана, Ц
здесь было
всё иначе...╗
Вокруг Ц
конторы,
купеческие
особняки: архитектурный
модерн.
Собственно,
ничего не менялось
в моём районе
с самого
начала двадцатого
столетия.
Недавно я
увидел очень
старую
фотографию
просторного
Таганрогского
проспекта
(нынешний
Будённовский)
с видом на
наш дом и
угол
лАстории╗, а
также
десятки многоэтажных
домов по обе
стороны
проспекта.
Так же в
центре его
шли трамваи Ц
от их лязга и
электрических
дуговых
вспышек я не
мог спать
ночами в
шестидесятые,
на них ездил в
школу; в тех
же самых
местах, как и
на старой
фотографии,
стоят над
тротуарами
деревья,
ставшие за
сто лет
намного
выше... Трёхэтажный
разбомбленный
дом, конечно,
отстроили
лучше
прежнего; не
исключено,
что усилиями
немецких
военнопленных,
работавших (в
их числе мой
любимый
немецкий
поэт Иоганнес
Бобровский)
на
восстановлении
архисложного
и
сверхфункционального
Ростовского
драматического
театра:
шедевра конструктивистской
архитектуры
в форме трактора
из стекла и
бетона.
Накануне
моего рождения
к
отстроенному
заново
жилому дому
добавили
четвёртый
этаж, на
котором, в
той самой
лучшей угловой
квартире с
двумя
балконами и
видом на Дон
прошло моё
детство. А не
будь войны, я
бы вырастал,
вероятно, с
другим видом
из окон.
ааааааааааа Однако
всё это лишь
оттеняло
главное: война
для моей
родни была
делом сугубо
частным
(мамина мама
стеснялась
своих медалей),
воспоминания
о ней были
полны грустных
и нелепых
эпизодов, и
необходимость
совершать
личный,
ответственный
выбор всегда
доминировала
в рассказах
над пафосом
лобщего╗.
Думаю, что
такой война
была для
многих в неё
вовлечённых.
2.
Когда
я размышляю
над тем, чем
же отозвалось
массовое
искусство
военного
времени в сердцах
людей, чья
жизнь была в
очень большой
мере связана
с
дореволюционным
ещё прошлым,
другой
памятью и
другими
мерками, то
кажется мне,
что главным
был
присутствовавший
в этом
искусстве Ц в
первую
очередь
стихах и
песнях Ц
очень частный
взгляд на
войну.
Желание
протащить в
лирику
инструкции,
спущенные
свыше,
распознавалось
сходу.
Наталья
Соловьёва,
дочь поэта-символиста
Сергея
Соловьева (1885Ч1942), рассказывала
мне, как отец
негодовал,
услышав по
радио в самом
начале войны
натужно-бодрую
лмассовую
песню╗ 1935 года,
сочинённую
Дмитрием и
Даниилом
Покрассами
на слова Исаковского:
лИ родная
отвечала: Ц Я желаю
всей душой Ц если
смерти, то Ц
мгновенной, если
раны Ц
небольшой...╗ [2] Ц
лТуся, какой
ужас! Ну, кто
же может
желать смерти
своему
возлюбленному,
я уж не
говорю о ране...╗
Я не помню,
чтобы мои
бабушки
напевали эту
жуткую
песенку [3]. Или
чтобы у них
хранилась
пластинка с
её записью.
Не то другие песни.
ааааааааааа Любимой
песней
папиного
отца было
лВраги сожгли
родную хату...╗
Музыка
сочинена
Матвеем
Блантером,
автор слов Ц
тот же
Исаковский, но
насколько
пронзительней
и чище она
заказного
лПрощания╗.
Помню
патефон,
перекочевавший
потом в
сараи: музей
вековой
истории
нашего дома.
Помню
пластинку в 78
оборотов с
серебряными
буквами на
чёрной наклейке,
которыми
выведено
было имя
певца лМарк
Бернес╗. Мой
отец иногда
заводил её,
подпевал Ц
вероятно, в
лад
воспоминаниям
о собственном
отце:
ааааааааааааааааааааааааааааааааааа Куда
теперь идти
солдату,
ааааааааааааааааааааааааааааааааааа Кому
нести печаль
свою? [4]
ааааааааааа И
совсем
нечеловеческой
тоской веяло,
когда отец и
Бернес с
шипящей
пластинки
продолжали:
ааааааааааа
ааааааааааааааааааааааааааааааааааа лВстречай,
Прасковья,
ааааааааааааааааааааааааааааааааааа Героя
Ч мужа своего.
ааааааааааааааааааааааааааааааааааа ..........................................╗
ааааааааааааааааааааааааааааааааааа Никто
солдату не
ответил,
ааааааааааааааааааааааааааааааааааа Никто
его не
повстречал,
ааааааааааааааааааааааааааааааааааа И
только
тёплый
летний ветер
ааааааааааааааааааааааааааааааааааа Траву
могильную
качал.
ааааааааааааааааааааааааааааааааааа Вздохнул
солдат,
ремень
поправил,
ааааааааааааааааааааааааааааааааааа Раскрыл
мешок
походный
свой,
ааааааааааааааааааааааааааааааааааа Бутылку
горькую
поставил
ааааааааааааааааааааааааааааааааааа На
серый камень
гробовой:
ааааааааааааааааааааааааааааааааааа лНе
осуждай меня,
Прасковья,
ааааааааааааааааааааааааааааааааааа Что
я пришёл к
тебе такой:
ааааааааааааааааааааааааааааааааааа Хотел
я выпить за
здоровье,
ааааааааааааааааааааааааааааааааааа А
должен пить
за упокой
ааааааааааааааааааааааааааааааааааа ...............................................╗
[5]
ааааааааааа Эта
песня Ц
единственный
для меня
живой контакт
с душой деда,
которого я
никогда не
видел. Дед и
отец,
кажется,
никогда не
были очень
близки, отец
говорил ему
лпо-старорежимному╗
обиходу
лпапа, вы╗. Дед
после войны,
как
рассказывала
мне родня,
очень страдал,
и положенный
на музыку
стихотворный
разговор
странника-воина
с оглохшей в подземном
плену
Эвридикой-Прасковьей
бередил в
душе его, как
и миллионов
других, что-то
такое, о чём в
песне
напрямую не
было ни слова.
Прежде я
просто
слушал
мелодию и
текст; сейчас
же я пытаюсь
понять, чтє ещё отец
и поющий
сквозь него
дед находили в
обжигавших и
моё детское
сердце
строках. Ведь
дом деда
стоял целым,
его
лПрасковья╗ Ц
бабушка
Евгения
Яковлевна Ц
да и трое
детей дєма ждали.
Что томило
деда изнутри?
Очевидно Ц
главное, о
чём после
войны было
говорить не
принято, а
сейчас почти
позабылось,
потому я
скажу: бойня
отняла у тех,
кто прошёл
через неё,
ощущение
лдома╗,
которое мы все
носим внутри.
Прежний лдом╗
физически оставался
на месте, но
психически
вернуться в
него было
невозможно.
Отсюда и
желание зажить
после войны
по-другому, и
упорные попытки
властей
(сталинского
правительства)
и общества
(семьи, родни,
друзей)
вернуть миллионы
таких, как
мой дед Иван
Вишневецкий, солдат-странников
в прежний
лдом╗.
Подозреваю,
что в случае
с дедом
действовало
осложняющее
обстоятельство.
Подобно
музыкальным
способностям
лген
странствий╗
тоже наследуем.
Дед-парашютист
прошёл
воздух,
огонь, воду
(лежал много
часов
полумёртвый
в лимане под
Измаилом, за
взятие
которого и
получил
Героя
Советского
Союза) и,
конечно,
медные трубы
советского
расстрельного
правосудия. И
ему было
мало. Отец
убегал от
себя самого
за полярный
круг, ходил
под парусами по
Белому морю.
Я тоже
оставил
родной Донской
край, долго
жил в Москве,
теперь Ц
обретаюсь с
другой
стороны
земли, за
Океаном... Но
была в стихах
и правда
внутреннего
испепеления,
оглушённости
чувств. В той
песне Михаил
Исаковский,
как всегда
виртуозно передающий
чужой
голос (свойство,
которое мы
связываем с
прозой Ц не со
стихами),
говорит не от
себя, под
пулями не
ходившего, а
от лица
возвращающихся
домой
бездомных
миллионов с
выжженным
внутренним.
лВраги сожгли
родную хату...╗
является их ответом
на попытку
приручить,
насильно вернуть
в
невозвратимое.
ааааааааааа лТакова
уж
особенность
песенного
жанра, Ц писал
в посмертно
изданной
книжечке о
Михаиле
Исаковском
Твардовский,
Ц наиболее
удачная
песня поэта
стремится
оторваться
от имени
своего
автора,
утратить эту
свою "частную"
принадлежность
и приобрести
несравненно
большую и
значительную...╗
А через
несколько
страниц
добавляет:
лСлова песен
Исаковского Ц
это, за
немногими
исключениями,
стихи,
имеющие
самостоятельное
содержание и
звучание,
живой
поэтический
организм, сам
собой как бы
предполагающий
ту мелодию, с
которой ему
суждено
слиться и
путешествовать
вместе.
Исаковский Ц
не "автор
текстов" и не "поэт-песенник", а поэт,
стихам
которого
органически
присуще
начало
песенности...
<...> И удачи
авторов
песен на
стихи
Исаковского
<...> в том, что
они, при всём
различии их
музыкального
письма,
обладают
умением угадать
мелодию,
которая
таится в
строчках поэта...╗
[6] Кстати, в
словах лВраги
сожгли
родную хату...╗
Твардовский
с проницательностью
отмечает и
лстилизованные
приёмы╗ [7], хотя
не
разъясняет,
какие именно.
Но привычный
глаз с ходу
заметит
свойственные
высоколобой,
а отнюдь не
обращённой к массам,
поэзии
цитаты. Вот
наиболее
очевидная Ц
из, я думаю,
памятного
Исаковскому
и
Твардовскому
с детства
духовного
стиха, распевавшегося
перехожими
странниками:
ааааааааааааааааааааааааааааааааааа Кому
повем печаль
мою,
ааааааааааааааааааааааааааааааааааа Кого
призову к
рыданию?
ааааааааааааааааааааааааааааааааааа Тоекмо
тебе, владыко
мой...
А
сама
атмосфера
трагической
песни сознательно
или
неосознанно
отсылает к
евангельскому:
лЛисицы имеют
норы и птицы
небесные
гнёзда, а Сын
Человеческий
не имеет, где
приклонить
голову...╗ (Лк 9, 58) Ц
словам,
которых
Твардовский с
Исаковским
тоже не могли
не помнить.
ааааааааааа Другим
эмблематическим
текстом о
войне, известным
каждому в
поколении
дедушек и
бабушек,
было,
конечно,
симоновское
лЖди меня и я
вернусь...╗ И
здесь мы
вступаем в
область
поэзии,
отрывающейся
от песенной
основы: хотя
я припоминаю
несколько
вариантов
песни на эти
слова.
ааааааааааа Симонов
был
проглочен
мною по
послевоенному
чёрному
трёхтомнику,
до сих пор
стоящему
где-то в
библиотеке
моих
родителей, в
котором
отличные
стихи
сочетались с
рифмованной
халтурой, а
чеканная
проза с
отвратительными
пьесами [8]. В память
надолго
запали, увы,
именно пьесы
эпохи
холодной
войны, а не
лучшие
строки Симонова-поэта
и не
удивительная
пластика многих
страниц его
прозы. Между
тем пусть не
лДни и ночи╗, а
горький и
умный цикл
повестей о
фронтовом
корреспонденте
Лопатине, написанный
уже после
событий, с
опорой на дневники
самого
автора, можно
безотрывно
перечитывать
и сейчас. А
поэт, как я
теперь понимаю,
Симонов был
вообще
превосходный,
правда всего
лишь
год-полтора
своей жизни,
в 1941Ч1942, между
двадцатью
пятью с
половиной и
двадцатью
семью годами;
и то, что я
буду
говорить ниже,
относится
именно к
этому стихотворному
всплеску, к
этому
моменту слияния
частной
человеческой
драмы с переживаниями
миллионов.
ааааааааааа Ничто
не снимает
нерешённых
проблем: даже
общая беда,
шок, каким
был для всех
жителей огромной
страны
унизительный
опыт тягостных
поражений и
немногих побед
в первые
полтора года
войны. Когда
лирический
герой
Симонова
признаётся,
что лдурную
женщину
любил╗ Ц ту
самую, к
которой
обращены
заклинательное
лЖди меня, и я
вернусь...╗ и вся
лучшая
любовная
лирика его,
то мы, читающие
это, втиснуты
в блоковскую
ситуацию:
вероятная
или
подозреваемая
неверность
оказывается
уменьшением
до отношений
двух
любовников
драмы наших
отношений с
родной
страной,
которую Ц
чего греха
таить Ц
любили мы не
так, как
следовало, а
теперь отдали
другим,
подменяя некрасивую
оптику, как
называет её
юный Симонов,
правды
выстроенным
вопреки
правде лдомом
городским╗
(что бы под
этим не
подразумевалось),
где прежде
лпразднично
жили╗ [9]. В одном
из самых проникновенных
стихов
Симонова о
войне лБудто
смотришь в
бинокль
перевёрнутый...╗
(1941) речь идёт
именно об
оптике
лжестокого
зрения╗:
ааааааааааааааааааааааааааааааааааа Мы,
пройдя через
кровь и
страдания,
ааааааааааааааааааааааааааааааааааа Снова
к прошлому
взглядом
приблизимся.
ааааааааааааааааааааааааааааааааааа Но
на этом
далёком
свидании
ааааааааааааааааааааааааааааааааааа До
былой
слепоты не
унизимся.
ааааааааааааааааааааааааааааааааааа Слишком
много друзей
не
докличется
ааааааааааааааааааааааааааааааааааа Повидавшее
смерть поколение,
ааааааааааааааааааааааааааааааааааа И
обратно не
всё
увеличитсяааааааааааа
ааааааааааааааааааааааааааааааааааа В
нашем горем
испытанном
зрении. [10]
(Не
впадая в
патетику,
всё-таки
зададим себе
вопрос:
многие ли из
нынешних
двадцатипятилетних
поэтов
решатся
подписаться
под последними
четырьмя
строками? Уж
слишком разнится
опыт их
борьбы за
свободу
самовыражения
Ц к счастью, не
у всех Ц от
поставленности
лицом к
реальной
смерти, с
точки зрения
каковой
говорит
Симонов, и каковая
едва ли
позволит
лобратно
увеличиться╗
большинству
возникающих
в такой борьбе
целей. Между
тем Россия
пережила в 1990-е
нечто по
энергетической
Ц в том числе
по энергетически
преображающей
силе Ц равное
войне...)
ааааааааааа Мамина
мама,
читавшая мне
наизусть лЖди
меня и я
вернусь...╗,
когда
вспоминала
собственную
семейную
драму, имела
в виду вполне
симоновскую
ситуацию:
далеко не
всем и даже
скажем так: очень
многим на
фронте или в
тылу не было
кого ждать, но
последняя
решимость
рождалась
как раз из
этого отчаянья,
из полного
отсутствия
видимого смысла.
Драма личная
и драма общая
взаимно преломлялись
друг в друге.
Мамина мама,
например, так
и не смогла
перешагнуть
через совпавший
с войной
разрыв с моим
дедом Николаем
Тоскаевым:
когда ей
хотели
вручить
похоронку на
мужа, она Ц я
слышал это от
бабушки не раз
Ц отказалась
брать в руки
сообщение о
гибели
вполне уже
чужого ей
человека.
ааааааааааа Я
говорил до
сих пор о
поэзии, хотя
собственно
поэтического
анализа в
моих словах
было немного.
Я просто
предлагал
читать стихи глазами
свидетелей
событий и
слушать эти стихи
их
оглушённым
войной
слухом. Во
времена,
когда нация
напрягает
весь свой
внутренний
резерв,
поэтическое
слово
резонирует с
усилием
каждого;
времена же
относительно
спокойные
более
благоприятны
для прозы. Не
удивительно,
что шок
начала и
окончания
войны дал
поэтическое
слово,
выразившее
чувства
миллионов, а
середина,
когда уже
было ясно, на
чей стороне
перевес,
взяла и
заговорила
пространной
прозой.
Виктор
Некрасов начал
свой
лСталинград╗ Ц
пожалуй,
лучшую прозу
о Великой
Отечественной
войне,
написанную в
военное
время
участником
событий, Ц в 1944
году.
ааааааааааа Мои
заметки всё
время
переходят в
личные воспоминания.
Но
воспоминания
для меня Ц источник
сведений,
которые
почерпнуть
больше негде.
Я слишком
хорошо знаю
историю
словесности,
чтобы
доверять
письменной
статистике.
Не всё, что
покупалось и
стояло на
полках в
домах, Ц
читалось. Но
вот то, о чём иногда
говорили,
волновало
наверняка.
Так я впервые
услышал о
Викторе
Некрасове.
ааааааааааа Помню
томик его,
найденный
вслед за
разговорами
старших в
библиотеке
другой моей,
украинской
бабушки
(папиной
мамы) между
обязательным
даже в
полуукраинских
домах (дед Иван
украинцем не
был)
лКобзарём╗ и
зелёным, с
золотым
тиснением
собранием
сочинений
Тургенева.
Тургенева я
тогда же
проглотил всего,
простоватый
и чересчур,
на мой вкус, мрачный
Шевченко так
и не зажёг
моих чувств;
повзрослев, я
предпочёл
ему Ц в
украинской
поэзии Ц
зрелую силу
Максима
Рыльского и Николая
(Мыколы)
Зерова
(последний Ц
единственный
украинский
поэт, стихи
которого я
взял с собой
за Океан). А
вот
киевлянин Виктор
Некрасов
запомнился.
Перечитав
недавно лВ
окопах
Сталинграда╗,
я понял, что
тогда Ц
подростком Ц
был скорее
удивлён
отсутствием
изысков, чем
осознал
спокойную
силу некрасовского
повествования.
ааааааааааа Ошеломительное
воздействие
этой книги объясняется
очень просто
и,
одновременно,
это приёмы,
которые
можно
использовать
только один
раз:
повествование,
во-первых,
ведётся в
настоящем
времени Ц от
начальной
фразы:
лПриказ об
отступлении
приходит
совершенно
неожиданно╗ до
заключительного:
лИ весело,
заразительно
смеётся╗ [11], Ц
во-вторых, в
том, что
повествователь
и есть
главное
действующее
лицо, ля╗ прозы.
Оба приёма
позаимствованы
Некрасовым
из столь
популярной в
первые годы
войны лирики.
Будучи
перенесёнными
в прозу, они
создают
ощущение
нашего
соучастия и
отсутствия
дистанции
между лмной╗
как читателем
и лим╗ как
повествователем,
вдруг
оказывающимся
для всякого
читателя-мужчины
Ц а именно на
эту группу и
рассчитан
лСталинград╗ Ц
таким же
лмной╗.
Отсутствие
же языкового
украшательства
привносит
ещё одно
качество:
повествование
чрезвычайно
динамично и потому
по-настоящему
лирично Ц не в
смысле сердечных
излияний, но
по прямоте и
эмоциональной
силе
выражаемого
им взгляда.
Ведь герой и
автор лВ
окопах
Сталинграда╗
описывает реально
происходившее
с ним:
отступление
через
донские
степи к
Сталинграду,
оборону, победу
в сражении,
увиденном не
со стратегических
высот, но с
передовой,
где мало что меняется
день ото дня.
Если лирика
Исаковского
предельно Ц
принятием
чужого
голоса Ц приближается
к прозе,
оставаясь
при этом сильнейшей
лирикой, то
лишённая
патетики, прямая,
фиксирующая
реальное
время проза
Некрасова
предельно
приближена к
лирике, оставаясь
при этом
превосходной,
динамичной
прозой.
ааааааааааа Самый,
на мой
взгляд,
запоминающийся
эпизод книги
не среди
фиксирующих
военную ежедневность
сцен
отступления,
где есть
место смелости,
трусости, а
чаще всего
абсурду, но
единственный
мирный
промежуток,
когда повествователь
с приятелем,
таким же, как
и он, молодым
офицером
Игорем,
сначала
долго сидят
за столом в
доме, где
приходится
квартировать
в
Сталинграде,
и где есть
нравящаяся
им обоим
девушка Люся,
играющая
выученного
ею в
музтехникуме
Листа
(никаких девушек
у наших
героев
по-настоящему
нет). Разговор
же за столом
предельно
обыденный,
мирный:
ааааааааааа Люсина
мать, тонная
дама в
черепаховом
пенсне и
стоячем, как
у классных
наставниц,
воротничке,
подкладывает
нам варенья и
всё вздыхает,
и всё
вздыхает.
ааааааааааа Ц
Кушайте,
кушайте. На
фронте-то вас
не балуют,
плохо на
фронте, я
знаю, мой муж
в ту войну
воевал, рассказывал,
Ц и опять
вздыхает. Ц
Несчастное поколение,
несчастное
поколение... [12]. Ч
ааааааааааа А
после
молоденькие
офицеры идут
в Публичную
библиотеку,
где проводят
многие часы над
подшивками
дореволюционных
журналов и
опубликованными
в
лИнтернациональной
литературе╗
переводами
латиноамериканских
авторов:
ааааааааааа Мы
сидим то тех
пор, пока
библиотекарша
не намекнёт
нам, что в
шесть часов
библиотека закрывается.
У них теперь
одна смена.
Раньше до
десяти были
открыты, а
сейчас
помощница её
заболела, и
они только от
двенадцати
до шести
работают.
ааааааааааа Ц
Приходите
завтра. С
двенадцати
до шести мы
всегда
открыты. А
лАполлон╗ ещё
есть за 1912 и 1917 годы
[13].
ааааааааааа Именно
в этот момент
и происходит
идентификация
с читателем:
как и повествователь,
выраставшим
на тех же
самых подшивках
и книгах и
думающим в
любой
ситуации о
самых
простых и
мирных вещах.
Например, о
вкусном
борще, поедая
который
после Сталинградской
публичной
библиотеки,
оба героя и
адъютант
повествователя
Валега вдруг
замечают
следующее:
ааааааааааа Из-за
вокзала
медленно,
торжественно,
точно на
параде,
плывут
самолёты. Я
ещё никогда не
видел такого
количества.
Их так много,
что трудно
разобрать,
откуда они
летят. Они летят
стаями,
чёрные,
противные,
спокойные, на
разных
уровнях. Всё
небо усеяно
плевками
зениток.
ааааааааааа Мы
стоим на
балконе и
смотрим в
небо. Я, Игорь,
Валега,
Седых.
Невозможно
оторваться.
ааааааааааа <...>
Ведущий
поворачивается
через крыло,
колёсами
вверх. Входит
в пике. Я не
свожу с него
глаз. У него
красные
колёса и
красная головка
мотора.
Включает
сирену.
Из-под
крыльев вываливаются
чёрные точки.
Одна... две...
три... четыре...
десять...
двенадцать...
Последняя
белая и большая.
Я закрываю
глаза.
Вцепляюсь в
перила. Это
инстинктивно.
Нету земли,
чтобы в неё врыться.
А что-то надо.
Слышно как
лпевун╗
выходит из
пике. Потом
ничего
нельзя уже
разобрать [14]. Ч
ааааааааааа Это,
собственно, и
есть просто
война: такая, какой
она была на
деле.
Читатель
прозу Некрасова
принял. Был
отмечен
роман и
Сталинской
премией:
вроде бы по
вмешательству
самого диктатора,
которому
книга
по-настоящему
понравилась.
ааааааааааа Но
была и другая
проза о
войне.
Вспоминается
серое в
матерчатой
обложке
лПадение Берлина╗
(киносценарий)
Павленко,
найденное в
библиотеке
папиной мамы,
и упомянутое
уже трёхтомное
собрание
сочинений
Симонова.
Симоновских
лДней и ночей╗
родня моя, прошедшая
через войну,
не читала
(трёхтомник держали
из-за стихов);
когда же я
стал расспрашивать
всех, кого
мог, о том, как
смотрелось
лПадение
Берлина╗ в
качестве
фильма, то бабушка
удивлённо
подняла
смоляные брови:
лТы читаешь
это? А я и
забыла, что у
меня есть
Павленко...╗а
Совпали мои
давешние расспросы
с большим
застольем в
её доме; отец
и мой дядя,
папин
брат-близнец,
принялись, как
у них
водится,
спорить: на
сей раз по
поводу
приземления
Сталина во
взятом Берлине
Ц одной из
двух
наиболее
фантастических
сцен фильма.
Дядя мой был
тогда сталинистом
идеального
толка, и
аргументы
его сводились
к тому, что
даже если
вождь
народов не
мог
приземлиться
на дымящиеся
развалины, то
всё равно он
это сделал в
глазах миллионов,
потому что
лтак было
надо╗. (Я
нынешний отличаюсь
от себя,
подростком
слушавшего спор
старших, хотя
бы тем, что
знаю: в
начале псевдодокументального
лТоржества
воли╗ Лени
Рифеншталь
соперник
вождя
народов Гитлер
тоже, подобно
языческому
божеству и идеальному
воплощению
мужеской
силы, покрывает
на самолёте
распластавшуюся
под ним Германию).
Однако мы
говорим не о
кинематографических
трюках, а о
написанном.
Меня в павленковском
сочинении
куда больше
поразила
другая сцена:
молодой
рабочий
встречается
со Сталиным
и, с перепугу,
именует его
по-простецки
лВиссарионом
Иванычем╗.
Сталин
отечески
разъясняет:
лВиссарионом
Ивановичем
звали моего
отца, я же
Иосиф
Виссарионыч╗.
Ход эффектный,
но насквозь
умышленный,
лэстетический╗
в кубе и, как и
всё в
подобной литературе,
рассчитанный
на одобрение
таких же
сервильных
лсоветских
интеллектуалов╗
как Павленко,
а потому
вызывающий
глубокое
недоумение у
всякого
здравомыслящего
читателя и
зрителя.
Неужели
невозможно
не знать
имени-отчества
диктатора?
Впоследствии
из мемуаров
Аллилуевой я
узнал, что и
сам Сталин относился
к подобным
загибам
лПадения
Берлина╗ с
презрением:
но с
фимиамами
себе самому
не спорил,
лишь
удовлетворялся
созерцанием
ничтожества
славословящих
[15]. В этом лнеужели
невозможно
не знать╗ Ц
кардинальное
отличие
лПадения
Берлина╗ от
стихов
Исаковского,
Симонова, по
стихотворному
прямой прозы
Некрасова, о
которых шла
речь.
Впрочем,
разговоры о
том, какой
война
показана в
лПадении
Берлина╗ и
других
подобных
произведениях,
как и
разговоры о
советской
политике Ц
текущей и
прошлой, Ц
всегда
завершались
у нас
недвусмысленно.
Не раз отец с
нескрываемым
ехидством
запевал по
поводу
советской
лправды
вымысла╗:
ааааааааааааааааааааааааааааааааааа Если
Сталин
сказал: это
будет,
ааааааааааааааааааааааааааааааааааа Мы
ответим
Вождю: это
есть.
Или
ещё пуще:
ааааааааааааааааааааааааааааааааааа Восходит
заря
коммунизма!
ааааааааааааааааааааааааааааааааааа Правда
с нами и
счастье у
нас.
ааааааааааааааааааааааааааааааааааа Если
б нашу святую
Отчизну
ааааааааааааааааааааааааааааааааааа Мог
Ленин
увидеть
сейчас [16].
Я
всегда думал,
что это
какой-то
бесстыдный продукт
цинической,
разоблачающей
себя самоё
пропаганды.
Лишь много
лет спустя я
узнал, что
это цитаты из
оратории
Шостаковича
лПеснь о
лесах╗ (1949),
воспевающей
Главного
Лесовода
Страны;
кстати, в музыке
к последнему
четверостишию
Шостакович
имитирует
церковный
гимн.
ааааааааааа Виктор
же Некрасов
признавался,
что, когда засел
за свой
лСталинград╗,
из
современных
писателей
всерьёз
читал только
Ремарка,
Хемингуэя да
Гамсуна [17].
Зная о том,
что читали
свидетели и
участники
войны, у меня
нет
оснований сомневаться
в этом.
3.
Насколько
война была
другой, не
вписывавшейся
в разного
калибра
эстетические
выдумки и
ретушь: от Симонова
лДней и ночей╗
до
Павленко-киносценариста?
На все сто
процентов!
ааааааааааа Собственно,
эти строки Ц
тост за тех,
кто прожил
войну
реально и
принял то,
какой она была
запечатлена
в слове
снискавших
народное
признание
наших лучших
поэтов и
прозаиков.
Выпьем за
этих честных
читателей: их
остаётся
немного.
Выпьем, как
поётся в
лГвардейской
застольной╗
Арсения
Тарковского
и Исаака
Любана, не в
память, а лза
встречу
живых╗.
Май 2002
ПРИМЕЧАНИЯ
[1]
Рассказ
бабушкиного
брата в
основном совпадает
со
свидетельством
первого
секретаря
посольства
В.М. Бережкова
(1916Ч1998). Ср.: Бережков
В.М. Годы
дипломатической
службы. М.:
Междунар. отношения,
1972. С. 70.
[2] Исаковский
М. Сочинения:
В 2 т. М.: ГИХЛ, 1959. Т. 1.
С. 144. Курсив мой
Ц И. В.
[3]
Любопытно,
что добравшийся
до Америки
брат Дмитрия
и Даниила Самуил
Покрасс
сочинял в эти
же самые годы
жизнелюбивые
и ироничные
музыкальные
ревю для
Бродвея.
[4] Исаковский
М. Сочинения:
В 2 т. М.: ГИХЛ, 1959. Т. 2.
С. 98.
[5]
Там же. С. 98-99.
[6]
Твардовский
А. Поэзия Михаила
Исаковского.
М.: Советская
Россия, 1978. С. 48, 51.
[7]
Там же. С. 50.
[8] Симонов
К. Сочинения:
В 3 т. М.: ГИХЛ, 1952-1953.
[9]
Симонов
К. Собрание
сочинений: В 6
т. М.: Худож.
литература,
1966Ч1970. Т. 1. С. 70. Цитата
из лТы
помнишь,
Алёша, дороги
Смоленщины...╗а
[10]
Там же. С. 73.
[11] Некрасов
В.
Сталинград.
[Франкфурт-на-Майне:]
Посев, 1981. С. 7, 292.
[12]
Там же. С. 60.
[13]
Там же. С. 74Ч75.
[14]
Там же. С. 75Ч76.
[15]
Аллилуева С.
Двадцать
писем к
другу.
[16]
Слова
Евгения
Долматовского
(1915Ч1994).
[17] Некрасов
В. Сталинград.ЧС.
441, 443.
Впервые
опубликовано
в журнале
лНовое
литературное
обозрение╗ (2002. №
55. С. 249-257)
Римское
описание
земель на северо-восток
от Сарматии,
на территории
нынешней центральной
и северной
России
Плиний
Старший (23Ч79 гг.
по Р. Х.). Из
лЕстественной
Истории╗. Книга
четвертая.
Глава 26, 89Ч91
Гл. 26, 89.
Позади этих
гор и по ту
сторону
Аквилона живет,
если можно
поверить, с
незапамятных
времен
счастливый
народ,
который
называют гиперборейским;
про него
рассказывают
сказочные
чудеса. Там,
говорят,
находятся
полюса и
крайние
точки звездных
путей;
полгода там
светло, и
солнце прячется
всего на один
день, а не на
время между весенним
и осенним
равноденствием,
как полагают
несведущие
люди. Один
раз в году, в день
летнего
солнцестояния,
солнце у них
восходит и
один раз, в
день зимнего
солнцестояния,
садится. Эта
солнечная
страна с умеренным
климатом не
подвержена
вредным ветрам.
Гиперборейцы
живут в рощах
и лесах, почитают
богов
порознь и
сообща, им незнакомы
раздоры и
недуги.а
90.
Умирают они
только тогда,
когда устают
жить:
старики,
отпировав и
насладившись
роскошью,
прыгают с какой-нибудь
скалы в море.
Это самый
лучший похоронный
обряд. Одни
считают, что
гиперборейцы
живут не в
Европе, а в
начале
азиатского
побережья,
потому что
там имеется
похожий на
них атакский
народ; другие
Ц что они живут
между
заходящим
солнцем
антиподов и нашим
восходящим
солнцем; это
никак невозможно,
потому что
между ними
лежит
огромное
море. Те,
которые
относят
местонахождение
их туда, где
шесть
месяцев
светит
солнце, передают,
что антиподы
утром сеют, в
полдень собирают
урожай, при
заходе
солнца
срывают с
деревьев
плоды и ночью
прячут их в
пещеры.
91.
Нельзя
усомниться в
существовании
этого народа;
многие
писатели
рассказывают,
что гиперборейцы
посылают
обычно на
Делос первые
плоды урожая
Аполлону,
которого они
особенно
почитают.
Жертвоприношения
доставляли
девушки, в
течение
нескольких
лет гостеприимно
принимаемые
народами, но
после того
как были
нарушены
обычаи
гостеприимства,
гиперборейцы
решили
оставлять жертвоприношения
на ближайшей
с соседями границе,
те относили
их к своим
соседям, и
так до самого
Делоса;
вскоре и этот
обычай исчез.
<Е>
Античная
география /
Сост. М.С.
Боднарский.
М.: Географгиз,
1953.
Вернуться
к оглавлению
книги лНа
запад солнца╗
Вернуться
к
Дополнительным
пояснениям к текстам
2000Ч2002 гг.