Имена, алфавиты

1989–1992

Свиток воздушной грозы

Старик Державин,

кутающийся в склеротические меха времени

и укладывающий трубу и лиру

рядом, в мягкие сани, –

всё это в родовой памяти языка,

знающего, что Бог в слепоте человека

и в испуге камня.

Заметает, сугроб розовеет. Влага.

Дождь. Растворяются веки.

Хлебосольство пространств,

и дальше – хвойным разливом,

над которым лиры и трубы

гремят,

и не надо сверять по нотам.

Каменеющий слепок,

осколок, гипербола гула,

человеческой бабочкой в тяжких мехах индевея,

распушённого времени пленник,

вдыхая в себя,

очертания смерти, подобные отклику мира:

«Аз есмь цвет.

Аз есмь мысль.

Аз есмь шуйца Господнего грома». –

Что ещё он сказал,

что немеет? Какие слова,

как перуны,

слетевшие с губ?

Может быть, это право любви на молчание в страхе.

Я уже научился сухим письменам узнаванья.

Я умею дышать в четверть сердца, без голоса петь.

Ты повелеваешь камнями и птицами.

Ты поднимаешь зрачок горé.

В испарине кожа листьев.

Наполни пустые сосуды жаждою слуха.

Дай мне вздох.

Дай мне смерть.

Дай мне речь.

1990

* * *

Трамвайных арф

тяжелострунный звон,

когтистый шарф,

царапающий горло,

слепой Психеи

обморочный сон –

колеблемые тени

распростёрло

пернатое небытиё...

1990

* * *

Не халцедон, не изумруд –

закрой свои глаза,

не тусклый блеск подземных руд,

не тонкая лоза

сознанья – –

на магнитный зов

восстань и разорви

корнесплетенья, поборов

гремучее в крови,

ты, прозревающий сквозь взвесь,

трубящий в чёрный рог,

поющий Господу и здесь –

безумья лепесток,

в многоочитой духоте,

в огне, в засветном льду,

в последней муке, в тесноте,

в разбуженном аду.

1990—1991

* * *

Покуда не проклюнулся зрачком

орла весь лес изменчивых обличий

и строится каменнокрылый кром

на глине человеческой и бычьей,

нам непонятен жар твоих чернот,

засеянных ослепшими глазами,

и прошлое само в себя растёт

сквозь пламя.

1990

* * *

На излёте молодости душной

как бы сквозь магический кристалл

вижу я сухой огонь воздушный –

клятвенную связь твоих начал.

«Если слово именем живимо,

если хвоя влагою тверда,

времена текут невозвратимо,

молодость проходит навсегда».– –

Это в средостенье онемелом

то, что не истлело, не сожгло,

ширится, не расставаясь с телом,

орган зренья, музыки число.

1989—1992

* * *

В ничьей ночи ощеренная персть

из щели выползла, завыла –

осоловелый глаз и в клочьях шерсть,

слюна стекает с губ дебила.

О чём уже в немыслимой тщете

померкшего сознанья,

в мучительном мычанье, в немоте

распавшегося мирозданья,

в зиянье звёзд, в сиянии щедрот

поверженного звука

бессмысленное воет и поёт

как бешеная сука?

1991

Патмос

Виталию Ковалёву

Превыше смысла в клёкоте сдавленном

сквозь высверк молний имя расцветшее –

его назвать я нем и душно

даже помыслить в слепящей буре,

какие сроки будут развязаны,

какие числа будут исчислены,

едва лишь края риз пернатых,

в угольный пепел свернувших воздух

коснусь. Во славе слово свершается –

имён начало: именем имени

и день, и ночь, и твердь, и суша

вместе с разлившимся морем, вместе

с оглохшей рыбой, воздух глотающей

от жара недр твоих – в лиловеющем

смешенье плавких вод и камня,

в мареве зренья эпох погибших.

А ты, что видел рыбу беспалую,

громов наперсник, ветром пронизанный,

твои уста, язык и сердце

Он ли очистил для новых песен?

По всем лохмотьям, листьям трепещущим,

по всем осколкам ста позвонков твоих,

разбитых в кровь, – последней дрожью:

«В Духе, – звенит, – был я в день воскресный...»

1992

Заклинание

Научи меня видеть звезду в помертвелой воде,

научи меня смысл подобрать к павшей в воду звезде,

научи меня речи как воздух и речи как смерть,

как беспалые звёзды, упавшие в жидкую твердь.

И тогда я скажу тебе: «Всё, что я знаю, есть ложь».

И тогда ты к губам моим собственный звук подберёшь.

1989

Середина зимы

Ни отклика, ни оклика из тьмы,

лишь в чёрных ветках слабые шумы –

сквозь сон и снег усталых душ дрожанье,

небытия холодное дыханье.

По позвоночнику проходит дрожь

до самого крестца, а ты бредёшь,

или стоишь, не чувствуя ни тела,

ни сумерек, ни пыли охладелой.

1991

* * *

Быть может, это я пришёл сюда

именовать предметы и явленья,

а ты растёшь из тающего льда

и убываешь плачущею тенью,

о музыка, о зрячая вода!

Но как назвать мне ту, что вне ладов,

вбирая гул иного измеренья,

над шелестом ветвей или стихов

встаёт уже немусикийской тенью,

ту, что уже не слышит наших слов?

1990

Книга воздуха

Лети, чешуекрылая, лети,

вся белая, одетая очами, –

припадочное горное дитя,

скользя по-над тяжёлыми, почти

крахмальными камней касаясь; имя

немеет на губах, лети, лети –

жизнь, смерть, Психея хрупкая; сухими

губами прошепчу: «Как остр глоток

блаженной жизни, данной мне шутя

тобою, точно солнечный прищур

воды в холодном озере! Меж нами

встают в текучем воздухе рядами

легчайшие рои сновидческих фигур.

Лети, лети, моргай, сияющий глазок,

подёрнутый, как белой плёнкой, снами».

О, только бы не расплескать того

трепещущего, тщетного мгновенья,

когда родное бьётся существо,

завёрнутое в кокон воплощенья,

и кокон тяжелеет, из волокон

воздушных сотканный – бесплотный кокон,

и падает, и вот уже крыло

проглянуло сквозь солнечное диво,

и стала выпуклой и влажной как стекло –

свет, молочай, вода – движенья перспектива.

Скажи, скажи, на что тебе щепотка

зияющего блеска, будто лодка

на озере, просвеченном до дна,

и огненные залежи и клады

грядущего; и нет иной награды

тебе в тот самый миг, когда одна,

двукрылая, ты мечешься, чем нити

косых лучей, связавшие с тобой

весь жар и лёд, весь обморок событий,

кору арчи и камни под водой.

Закрыв глаза, я вижу рыжий свет,

и кожу пальцы ультрафиолета

сдирают с рук и плеч; любой предмет

не совпадает с образом предмета,

припомнившимся мне. Я говорю,

но речь несовершенна, цепенея,

пройдя сквозь трепет губ, к календарю

привязанная – день и час, творя

себя из падших форм, дыханье серебря,

и бабочкой становится Психея.

Моя ли речь рождается, как та

Орфеева заветная примета,

как мреющего воздуха тщета,

молва морей мерцающего цвета,

или сошла – – почти уже назвал,

но нет, не выдам тайны; меркнет око,

и слово превращается в кристалл.

Гляди, как бьётся бабочка, глубоко

прорезавшая долгих снов ряды,

осевшая на дно и там, беглянка,

из глуби цветосвета и воды

мерцающая вестница, белянка,

запутавшая в гаснущем следы.

1989

Фанские горы. Таджикистан

Элегия

Ты, воздух, всё своё: лазурь, лазурь...

Г. Д.

Зацветает младенческий тополь

и поют золотые валторны

по-над парком, и душно от капель

под плакучими клёнами, зёрна

грозового случайного света,

как кристаллики льда, исчезают

в струях влаги, и в сумерках где-то

две валторны играют.

Может, в куполе синем и дымном

что-то есть, кроме влаги и жара,

что блеснёт письменам твоим тёмным,

очертаниям зыбкого пара,

что-то есть, если сумерки зренья

разливают зелёное зелье,

что-то дышит за хрупкою гранью –

память времени, сердца похмелье.

И тогда я шепчу, опоённый:

«Моё зренье неведомой силой

возврати в этот сад нерождённый,

что возрос над воздушной могилой».

1990

* * *

«В майском воздухе ржаво-сиреневом

повисали косые лучи,» –

ты, тревожного трепета тень,

муза ночи, не пой, не шепчи

этих слов, словно песня цыганская,

моё сердце сдавивших тоской

над рекой и листвой, над шаманской

нищетой, темнотой, немотой.

О сестра влажноокая, что же ты

лепетания блеклых теней

не утишишь, как сумрачной дрожи

на изменчивой лире своей?

1992

* * *

Легче белого шёлка,

исписанного наугад

письменами Синая,

качнулся полуденный свет.

То соперница рая,

раскрыв маслянистый агат

тяжко дышащих створок,

качнулась назад.

– Я сквозь кокон гляжу,

и двоится каждый предмет.

И Природы наряд –

соблазнительный морок –

шелестит и щебечет,

и капли блестят.

1990

* * *

Ветер, сдувающий пядениц

с листьев резных,

пожирающий юность

Левиафан, властелин однодневок,

чрево сознанья, не ставшего зреньем,

ветер, чьи беглые формы

поют в полых костях

быков и ястребов

и падших коней – пусть никто не живёт

в воскрылённых глазницах

их черепов,

но идёшь сквозь сухую траву,

и хрустят под ногами

изумрудные скорлупки жуков,

и распушены

хвосты облаков над курганами.

Степь напряглась корневищем душных слепот.

Белая мара блестит, свернувшись,

мутной каплей в глазу каменной бабы.

1992

* * *

Есть многое, чего не скажешь вслух,

боясь коснуться беглых очертаний,

что вьётся в двух мирах и дышит в двух

сердцах в ещё бессолнечном тумане

сознания, что шепчет и поёт

и оперяет сонные начатки

зеленокожей влаги и чернот,

рассеянных в летучем беспорядке.

И светится, как шестипалый гром,

двойного зренья зыблемый остаток –

над внутренним и внешним бытиём

всебытия воздушный отпечаток.

1990

* * *

Так воздух сжался надо мной,

что я казался млечной запятой,

что я казался ижицей иль ятем

трепещущим листам – но как сказать им,

деревьям, закрывающим глаза

волнящимися, влажными перстами,

на языке деревьев ни аза

не выучив, засохшими губами,

как им сказать... – –

1990

* * *

Та стрекоза на тонкой нити

сухого дня,

быть может, буква в алфавите

воды, огня –

то над рекою голубея,

двоясь в реке,

а то – прозрачная Психея

на стебельке.

Не разобрать, какие звуки

текут волной,

когда в предчувствии разлуки

с самой собой

ты к муравьиной кромке бора

летишь во мрак,

сгорая в звуках разговора

как Ъ.

1990

Вернуться к оглавлению книги «На запад солнца»

Посмотреть примечания

Перейти к разделу «Тройное зрение»