19911997
19911996
Когда, в
венце из роз,
в чужой
стране...
В венце
из роз, ты
говоришь?
Послушай:
есть
темнота,
какой не
снилось мне,
где
шелестят
блуждающие
души:
Восстав в
венце из роз,
прозришь
сквозь мрак
не гаснущее
светоговоренье,
не молнии
стекающий
зигзаг,
но трепеты,
лишенные
значенья,
воздушными
восьмёрками,
тщетой,
спиралями
змеящегося
пепла:
пока не
стало
памятью
Ничто,
не
обернулось
прахом, не
ослепло.
1996
Дневная
ночь
По-над
Изборском
Труворовы
светы
пустых
кровей
преобрази,
владычица
заката,
и время влей
в
прозрачное
трепещущее
тело
летучих
масс,
не замутив
померкшего
зерцала
усталых
глаз,
которые
глядят на
блеск
зловещий
воздушных
вод,
замкнувшихся
как гроб, как
огнь палящий,
что не
солжёт.
1993
* * *
О, что
осталось
после
стольких лет!
Не наверху, в
пылающей
лазори,
а в широте,
где
узнаванья
нет,
вскипающей,
как
гибельное
море
зелёных
дней. На
языке чужом
о чём
щебечешь ты,
забыв о сроке
свидания,
что в щебете
твоём,
сгорающем,
как пламя на
востоке,
мне, если ты
давно сошла в
Аид
к слепым
теням,
забывшим
снов
бестенность,
и прошлое
невидимо, и
стыд
не
проникает в
смерти
постепенность.
1993
Провиденс
I
Пока цветут
каштаны и
свистят
пернатые
легчайшие
виденья,
пока ещё не
сбилось на
закат
сознания
погибельное
зренье:
одетый
пёстрым
парком, как
живой
кольчугою,
чудовищем
бесплодным,
весь
сгорбленный,
из пены лип
литой
воздвигся
замок
мрачным
земноводным.
II
Прощай,
ампирный
призрак!
немота
твоих
громовых
шпилей мне
понятна,
Империи
тяжёлая
тщета
и юности
горячечные
пятна
на огненных
щеках. И ты
прощай,
душа,
переменившая
одежду;
тебя ещё
зовёт
загробный
рай,
где медь и
туберозы,
только между
III
сухим огнём
валторн и
бытиём
ещё, как
мускул, ноет
узнаванье.
Ты помнишь
горький мёд,
что мы вдвоём
с тобой
делили.
Слабое
дыханье
меж жаром и
мерцаньем
бытия
ещё дрожит.
Прощай,
прощай
навеки!
Ты гаснешь в
майском
воздухе. Хвоя́
(не хво́я,
нет!) как тень
легла на
веки.
IV
И вот на
сломе памяти
моей
чудовищного
сумрака
двоенье.
Как бы
поднявший
солнце
скарабей
прорывы
башен, снов
овеществленье.
Его мне не
забыть и не
заклясть
заветным
словом:
будущее стало,
и лишь
небытиё
имеет власть
над музыкою
адского металла.
1992
* * *
Там, где в
воздухе
терновом
прорастают
листья глаз,
человеческим
уловом
наполняя
каждый час
там, где в
воздухе
трепещут,
бьются о
воду, дрожат,
окровавленные
плещут,
превращая
воздух в ад
да наполнит,
нас ничтожа,
этот воздух
кровяной
колыханием
под кожей
как тенями и
листвой.
1991
* * *
Сжимается,
как время,
меж ветвей
слепое
сердце,
душный пар
вдыхая.
Не видно
солнца.
Жёсткие
листы,
что ящерицы,
кожею своей
среди
растений
тусклых
отливая,
как будто не
стыдятся
наготы
Адамовой. Я
стал твоим
перстом
и музыкой. Не
в тлеющей
лампаде
Ты масло
жизни
отмеряешь
мне,
а в ровном
трепетании
твоем,
в испарине, в
крови, в
летучем яде,
в
шагреневом
огне.
1993
Потакет
* * *
В желтеющих
прозрачных
пламенах,
стекающих
на запад
солнца,
не сладкий
трепет, но
постыдный
страх
минувшего,
как свиток
дня с конца
читаемый. О,
невечерний
свет!
Ты
затмеваешь
скоропись
нелживых
воздушных
строк, как
отзыв, как
ответ
на
призыванье
мёртвых и
живых.
1993
В волнах
света и теней
Виталию
Ковалёву
Светел ли
воздух,
друже,
в
Саду
Божественных
Песен?
Села
Премудрость-дева
под
белоснежною
вишней.
Лирники в
чистых
свитках,
громко
бряцая, пели:
Полон
зелёный
воздух
блеском
морской
синели.
Трубы
трубят витые.
В
яворах ветер
трепещет.
Светел ли,
ярок ли,
друже,
глохнущий
воздух грома?
Чёрною
марой веет
ветер со
степи. Тлеют
пчёлы в
сгоревшем
улье.
Яворы
пламенеют.
Жарок ли,
друже,
воздух,
в
душном саду
Софии?
Небо в жуках,
как в
звёздах,
пышут жуки
живые...
1992
Et fides apostolica
звезда
manebit per aeterna воздух полн,
и в зелени
искрятся
города
из илистых,
венецианских
волн.
Как будто
дожем
брошено
кольцо
и протрубил
тритона
тинный рог
в час
обрученья с
морем, и в
лицо
дохнул
адриатический
восток.
Ты не
избудешь
тления, пока,
где тёмное
палаццо за
спиной
ключи
сжимает
ржавая рука,
и воздух
дышит прелью
водяной.
1992
Гексаметры
волн,
тёмно-синяя
соль,
свечение
тела нагого
в воде,
набегающей
наискось,
вдоль,
сквозь
прочерки
ветра
ночного.
Как будто
дрожащей
воздушной
струной
я
вытянут до
основанья
хребта, и
колеблется
студень
морской,
подобный
накату
желанья,
в котором
плыву ли, по
пояс бреду
лишь
тьма
однозвучного
строя.
И если, душа
моя, в душном
чаду
альпийском
ты вспомнишь
иное,
то я различу
только
тающий свет,
отброшенный
вспять
сквозь
накаты,
где дышит
залогом
свиваемый
след,
и
сна
расстояния
смяты
в том
зеркале,
словно
забывшем о нас,
но
вдруг
отразившем
зарницей
сухую грозу
в новолуния
час;
и
влага висит
на реснице
глядящего
вверх, где не
отблеск
слепой
над
дышащим
чёрным
заливом,
но в зренье
существ
точно знак
водяной
зигзагом,
летучим
извивом
в стихии, где
воздух
смешался с
водой,
последней
тоской
проступает
ненужной
для сердца,
чужой
немотой
сгорая
не помнит, не
знает.
1994
Д.
Р.
Как струн
заржавелых
Италии строй
мне чудится
в мерном
движенье
волны
бирюзовой, в
лазури
морской
мерцающей, в
сердцебиенье
пространства.
Напрасно к
иным берегам
душа
это марево
мира,
представшее
вдруг
ослеплённым
глазам,
ревнует как
бы из эфира
горящего.
Тщетно! Под
солнцем
живых
жестки и
зелёны оливы,
и йод
голубеет на
скалах
морских
в изломе
дневной
перспективы.
1993
Крым
Ты таишься
средь
влажных
листов
синей
бабочкой
дымных
бульваров,
чтобы,
зрение
перевернув,
ослепить
запылённых
клошаров.
Среди
блещущих
молний
дитя
в
колебательном
ветре стихии
распластавши
по воле, не те
обессиленные,
неживые,
но
трепещущие,
поборов
из смешения
праха и пепла
воздух
сотканный,
словно на зов
той, кем
зренье в
неведенье
крепло,
возвратившись
в родную
лазурь,
упорхнув из
слепого
колодца
до того, как
преддверие
бурь
душным
облаком
заволокнётся.
1993
Москва
Может быть,
новая жизнь
Д.
Р.
I.
В сумерках
Пока
Венеция твоя
адриатической
лагуной,
изнанкой
времени, тая
под
рокотанье
семиструнной
воды и
пламени
число
в
изнеможении
подарка
не стала
явью, не
сошло
сухое
веянье
Сан-Марко
сквозь
пепел золота
в пожар
мозаик
львиных, в
эхо гула
колоколов,
покуда в пар
добытиё не
обернуло
твой камень
иглисто-живой,
зеркально-дышащий,
как тело,
ещё не
ставшее
тобой,
продлив
дрожание,
где, цело,
в небесном
цирке, в меди
вод
гнилых
каналов, плеском
крови
всё
существо
твое живёт,
в
недоуменье
сдвинув
брови,
осуществленное
как
явь
в
воспоминанье
андрогина,
через туман:
огнями
вплавь,
и оживает
окарина
у губ
иссушенных,
как ты,
пока стихия
водяная
до света
длит твои
черты,
в себе тебя
запечатляя.
II.
Не
трепетание
ночниц
над тёплым
озером, в
котором
не рябь от
радужных
колец,
не блеск
огней над
паром,
не их косой
полет из
тьмы,
не эта
тьма, откуда
мы
меж бликами
сухими,
оплавленные
ими,
выходим: шаг и на
свету
случайная
ночница,
перепорхнувши
за черту,
спешит
развоплотиться.
III.
В голубизне
надгорного
горенья,
в
альпийском
ветре, в
глубине
сознания,
неверное
движенье,
сгорающее в
зелени, в
огне,
каким
порозовелостью
бескровной
на западе
очерчен
контур гор,
развеялось:
не
в день сквозь
ночь, а
словно
во все глаза
глядишь в
иной простор,
где лепетом
бессонного
желанья
под перебои
сердца, в
вышине
безмерная
длина
воспоминанья
перерастает
видимое мне.
1994
М.
Ш.
I.
Средь пальм
и пиний, в
ржавой желтизне
домов, под
нашепт
обморочной
музы
змеенье
улиц кажется
вдвойне
улыбкою
изменчивой
Медузы,
которою
навек
запечатлён
и пёстрый
гул
подземного
движенья,
и гомон толп,
как
вплавленное
в сон
удушливое
головокруженье.
II.
Когда, глядя
из окна,
распахнутого
вовнутрь,
сквозь
узкие
металлические
рёбра внешней
рамы
на плеск
воды в серой
чаше фонтана,
на чёрные
камни
площади
Марии-Сошедшей-с-Гор,
на палатку
газетчика,
на
проносящиеся
под окном
мотоциклы
и огневые
хлопки
петард,
ты в
рассеченном
пламени,
обернувшись,
встречаешь
не стопку
одежды и
дымные тени,
но
смотрящие
прямо в твои
расширенные
зрачки
подруги,
с жёлтым
отблеском,
словно в них
дрогнул
туман
Адриатики,
словно
вспомнив
внезапно,
как вблизи, у
щеки
трепетали
три душных
наречья,
ты
сквозь обморок
сомкнутых
сил
читаешь по
очерку губ
её:
Твоя
комната
блещет.
В ней неузко
и дышится.
Что ж,
каждый себе
выбирает
пространство
сообразно
росту
грядущего,
и если рука
упирается в стену,
то к чему
сожалеть,
что ещё
непрозрачны,
рассекая
друг друга,
тела?
1995,
январь
В
зелёно-розовых
и синих
пространствах
выпростав
крыло,
растет и
множится в
пустынях,
каких ещё не
обожгло
сухим огнём
в
предсветной
тьме им
нагая сонь
камней легка,
пока над
дремлющим
Орфеем
текут часы.
Ни ветерка,
ни даже
снега. Пой,
что хочешь.
Холодный
рог примёрз к
руке,
и дивных
слов не
набормочешь
на
искажённом
языке.
Лишь
неподвижная
Венера
колеблет
тонкий
пламень свой
там, где
темнеет
полусфера
ночей,
идущих над
землёй.
1995
Вернуться
к оглавлению
книги На
запад солнца
Вернуться
в раздел
Имена,
алфавиты
Перейти
к продолжению
Тройного
зрения