Конверт
первый:
Сирена
Потомака
(19971998)
В те дни,
когда так
многому б
стоило
сказать
прости без
трепета в
голосе,
глядя,
как смотрит
посторонний
на
разрастающийся
под ветром
из узких
труб сквозь
ветви
лиловые
зелёный
звон их
медного
пламени,
уже
невнятного
для слуха,
усиком
втянутого в
воронку
мгновенных
волн, и
тельце
подбитое
слетает
вниз как бы
по гиперболе,
из
циклопической
лазури
враз
попадая под
тень земную
что вспять
бежит по чёрному
остову
вразбрызг
поверх
зренья и
слышанья
в
тех днях, в
которых
видим ныне
крах
Государства
и запустенье,
в тех днях, в
которых сколько б
не силиться
в отливе в
гулы
загоризонтные
остатков
кораблекрушения
флага
и ржавой
обшивки
власти
не
разыскать:
средь
раковин
свёрнутых
моллюсков,
под йодистой
накипью
морской
травы, под
душной
гнилью
рыб,
перевёрнутых
крабов.
Факел
светила
ярче в
сырость
туманную,
чем в ясный
день. Сквозь
хвои
прибрежия
прохладный
кайнозойский
ветер,
дующий
гулко над
запустеньем,
гудит в
пространствах,
брошенных
птицами,
глухим
отзывом
каждому
мускулу,
сквозь
соль
тревожащих
порывов
жёстко
напрягшемуся
под кожей.
Не
человеком с
хищной
улыбкою,
но ловким
зверем
зренье
прорезалось;
не
для того ли,
чтобы
рыскать
в
этих низинах,
по камням
этим?
Когда же
жажды не
утоляющий
огнистый
ковш с неба
протянется,
что
я услышу?
Лишь вой
утробный
хищно
ощерившегося
на звёзды.
1997, май
Под
стрёкоты
кузнечиков,
что ломче
осенних
звёзд и высохших
стеблей,
приоткрывая
дверь,
вступая в дом
чей?
пожалуй,
уж не мой, но
всё же: чей?
в мир
запахов,
исполненных
густого
и
сладкого, как
поминальный
гул,
блистания,
движения, без
слова
и
голоса ты всё
перевернул,
и вот уже
начало:
детство,
галька,
на
чёрном море
белый
пароход,
и гуд осы
назойливой;
ужаль-ка
в
плечо:
прививка эта
перейдёт
в ветвистое
надплечное
цветенье
сирени,
душных лип,
смыкая в круг
тяжёлое
прикосновенье
двоящихся,
тебя
качнувших
рук.
1997,
сентябрь
У берегов
американских,
где солнце
светит
наоборот,
как
говорил
учёный
француз из
песни,
всё
подвержено
изменениям,
особенно
ветер и свет:
клёны
отбрасывают
ярко-белые
тени,
трава
шелестит
недвижимо. В
такие
часы все
сердца
остановлены,
можно
опустить
жалюзи, чтобы
касаться
губами
всего, чего
не
прикоснуться
пальцами,
проводя
по
иероглифам
жара
словно
по азбуке
Брайля,
внемля
всем
напряжением
мускулов,
вспухлостью
каждой,
налившейся влажной
истомой
соль
ручейками
стекает по
острым
лопаткам
опускаясь
на синее дно
и
выныривая в
брызгах пены
из воды
Океана,
грохочущего
в
перевёрнутых
раковинах
наших тел.
1997,
сентябрь
Весенняя
сирена из
реки,
расправив
перепонки
жара,
как
щёлкающий
соловей
тоски
поёт
ржавоволосая
гитара
о
масляном
подземье
водяном
натянутой
струной о
рёбер деку,
прищёлкивая
язычком,
каким ни
зверю, что
там человеку
уже не
вспомнить и
едва ли спеть
сквозь
щёлки те в
стекающем
кипенье.
На
волосах
окисленная
медь
монетами
блестит.
Зелёной
тенью
не
водорослей
зеркалец по
всей
облитой
ртутным
маслом коже
она
одета:
влажный
соловей
на
волглую
сестру
похожий.
1998,
май
Во-первых,
плечо,
дальше рука,
высокий
каблук
деревянных
сандалий,
позвоночник,
укрывшийся
извивом
под дымчатое
одеяло
ибо мы
научились
стыдиться
округлостей,
вздутий,
источающих
пот, тепло,
ароматы
желаний.
Теперь,
увидев
привычный
лица поворот,
сонные
щёки, копну
тёмных волос,
свившихся
в кудри,
снова
можно
сказать:
Сезам, откройся,
взгляни
миллионами
глаз на того,
кто
читает
дрожащий
шифр по
зелёной
ладошке
гаданий,
кто
видит
насквозь
за
тёмной
спиной
разомкнутый
зонтик,
прозрачную
сетку
сажевых
кружев,
связку
ключей на
подзеркальнике,
дамский
журнал
нынче в
моде
танкини,
помаванье
ветвей
заоконных
всё,
что
отразилось в
немигающем
зрачке
внимательного
Полифема.
II.
Взгляд извне
Во-первых,
тепло,
дальше
касанье,
высокий
каблук
сброшенной
обуви,
изгиб,
упёршийся
музыкой
шума в предел
того, что
преломляется
роговицей,
ибо
стерто
различье
меж
томленьем и
зреньем.
Теперь,
вобрав
в себя
поворот щеки,
наливаясь
жаром
таким, что и
тёмные кудри
не
скроют тепла
щеки и
улыбки,
теперь я
могу глядеть,
как слова
свиваются
в
нечеловеческом
желанье
вбирать
хрусталиком всю эту
влажную
леность,
хрустнувший
зонтик,
чёрную сетку
сброшенных
кружев,
листающий
сам себя
журнал,
звенящие
стекла
под
гулом извне,
под
ударом
молнии
чешуекрылой.
1998,
май
Даже
если и
радоваться
исходу
сухой зимы
ни
дождя, ни
снега
многое
несовершенно:
часы
продолжают
течь,
из-под
одеяла тепло
выскальзывает
от избытка
полуденной
неги,
человеческие
существа
сквозят
как
ветви
расцветшего
зренья.
В
индейских
пригородах
безлиственные
леса
падают
сами в себя в
спектральном
анабиозе
на
радужной
глади зрачка,
засыпающего
и
видящего
и под
плотно
закрытым
веком:
кофе,
газеты,
деревянный
комод и шум
за
полупрозрачной
ширмой,
как
крики птиц
над пирсом.
Пойдём,
лёгкие
куртки надев,
к
медленной
реке:
там мост
кружевной,
там строй
игольчатых
башен, увитых
дымным
утренним
солнцем.
Зелен
твой
виноград,
город
сухих зим,
полон
смутной
отваги
изогнутый
рог,
блестящий
на всех
щитах
геральдических
арок
словно
не шалый
олень
в парке
трубит
заплутав
в
ветвистые,
а
Артемида
целит из
лука в тень,
несущую
шум
вздувшейся,
влажной
лиственной
акварели.
1998,
мартмай
Вернуться
к оглавлению
книги На
запад солнца
Вернуться
к очерку
Памти
Василия
Кондратьева
Перейти
ко второму конверту
Воздушной
почты