Трансформа

2001╛2002

 

 

I. Рождение мифа

 

5 января 2002

 

На озере, спокойно-дышащем, прозрачно-лиловом,

аа так и не покрывшемся за зиму льдом,

было тихо. лА на душе, Ц как написал один навсегда изумлённый поэт, Ц

ещё того спокойнее и тише╗.

ааа ааааааа Должно быть, у дальнего мыса

пятнистая бродит форель. А здесь Ц лишь седые промёрзшие травы,

звенящие еле-еле.

 

аа Потом мы поехали на морену: смотреть

среди ледниковых камней и лесов

немецкие кладбища Ц

а ааааааааа арукопожатия на лютеранских плитах,

солнце внутри католических, лёгких крестов,

увенчанных узкой короной.

аа аааааааа аКак их сюда занесло,

крестьян, Ц в первозданные дебри холодного Примичиганья?

И кому я твержу эти слова?

 

Птицам, чьи тени наполнят морену весною?

Оленям, жующим осколки предзимнего солнца?

Или звуку себя, вытянувшемуся на закате

длиннее дрогнувших сосен и собственной жизни длинней?

 

18 января 2002

 

 

 

Маленький зимний квартет

 

1. С утра, просыпаясь, вспомнилось пришедшее в голову ещё три недели тому, что

здесь зима и плотней, и мирней.

Всё же кажется мне, что порханье

по ветвям меловых голубей Ц

это большей зимы обещанье:

предвкушенье такой белизны,

белизны, невозможной для слуха,

что в хроматике тонкой волны,

в треске сосен Ц прозрачное эхо

птицы неуследимей.

 

ааааааааааааааааааааааааааааааааааа Оно

с тихих крыльев над кладбищем сонным

легче перьев уронит на дно

топкий свет замерзающим звоном.

 

Здесь стоим вчетвером Ц мы, Андрей.

Шапки веток, покрытые слоем

льда, нависли кустами лучей,

в землю впаянными. Здесь легко им,

гравитацию преодолев

и уже в проницаемом чине,

прорастать сквозь скелеты дерев

беловеньем мигающей стыни.

 

Ведь куда ни посмотришь: одна

бесконечная, ставшая знаком

всеохватной зимы белизна,

прорастающая снежным злаком.

 

 

2. И Ц совсем неожиданное, будто голос внутри:

 

лСыграй, Утёсов, врежь-ка нам под дых,

чтобы от обморока отступало

под пенье раскалённых труб твоих

сплошное краснофлажье матерьяла:

 

о Сулико, чей труп зарыт в земле,

о розе, что смущает и тревожит,

о знающем про это соловье.

Сыграй, приятель. Кто ещё так сможет

 

зажечь и солнце в сто счастливых ватт,

и выдуть бриз из влажных саксофонов?

Сыграй про море, спой нам про закат:

о том, как умирал, воды не тронув

 

нечистой, опреснённой Ц кочегар,

о вдруг полиловевшем окоёме,

когда его коснулся алый шар.

Сыграй из ада. Кто так сможет, кроме

 

тебя, в глубоком гуле пустоты

вдруг оживить родных умерших руки,

что держат фотографии (черты

слились, и голосов не слышны звуки)? Ц

 

Напой нам, хрипловатый соловей,

под возрастающие треск и шорох

об умиранье трепетных лучей.

И что нам запредельный разговор их?╗ Ц Ц

 

 

3. Друзья тоскуют теперь по временам,

кажущимся им полными прошлого смысла.

 

Как выразился В. Ш. (сын офицера, самозабвенный поэт),

глядя прямо в лицо:

лЛучше победа с Путиным,

чем победа с Бен-Ладеном╗. Ц

Дело было прошлой весной, т. е. вечность назад.

 

Впрочем, революция (та революция) уже завершилась,

он опоздал, и стынь евразийских просторов

не попахивает больше ни кровью, ни серой, ни просто горелым.

Не погарцуешь на танке, гусеницами утюжа

крахмальные простыни

адекабрьских отрогов Кавказа.

Отбой. За плечо Ц вещмешки. Солнце зашло за хребет.

 

Дуют позёмки в выбеленные до блеска

мамонтовы бивни,

в глазницы пустых черепов.

 

Раскинулся, словно застывшее море, широко,

мерцающий, бирюзовый простор

 

от Владивостока до Бреста.

 

 

4. Эта земля, бывшая и нашей землёй, Ц

но разве её кто-то отнял? Ц

схвачена мощным, как оцепененье мускулов в холоде,

сном: подоткнув к животу ноги

и глубоко дыша, так что видно биение сердца изнутри о широкие рёбра, Ц она погружается в сумерки

от сияний Новой Земли до подбрюшья сарматских степей.

 

Кислород обливает таёжную хвою.

Сны текут в головах короной полярных лучений.

По руке же, откинутой вспять, на восток Ц ползёт негатив в зените

вьющегося Млечным путём, татуировкой созвездий,

когда затенённый живот Ц готовясь к полному вдоху Ц

в учащение сердца шлёт переменяемый ритм.

 

Завтра декабрьский день пойдёт на прибыток.

A там Ц свежие ветры, бурная проросль и в воздухе треск

зеленеющих, лопающихся лёгких

злаков, травы и лесов. И чья-то спросонья песня

не в полную грудь, а прозрачно и тихо:

 

Это жители дымных

деревень, спозаранку взрыхляя податливый, мягкий грунт,

разбирают руками влажные тонкие стебли.

И ты, с первым светом расслабив колени,

ощущаешь под гладкой ладонью движение метаморфоз,

заполнивших сердцем всё тело: твоё тело само набухает.

 

Ничего не переменилось: третьеклассники в утренних сумерках пишут всегдашнее

про поля (снежные), ветры (резкие), зверей (лесных) и ещё про дороги,

утверждая

торжество орфографии над белизной

разлинованных листьев оживших тетрадей.

А разбойных лесов Соловей,

булавой потрясая, насвистывает

с ярких ветвей, ледяных ещё.

И некто, стоящий на Воробьёвых горах,

наблюдая оттуда расплавы отземных потоков,

становящихся ало-прозрачными,

узнаёт оболочку трансформы.

 

Ведь когда оживают леса после стужи Ц

лиственные и хвойные Ц

они громко дышут.

 

Дни, оживая, сверкают в потоках рек.

 

Но земля Ц когда оживает Ц она поёт

прямые, слышные всякому песни.

 

Наша с тобою земля.

 

 

2Ч23 декабря 2001

 

Тост за февраль 1990

 

I.

 

Тритоном в перекрученном мозгу

всплывая, этот изумлённый город

казался и в наждачную пургу,

с налёту проникавшую за ворот,

мне, как всегда, живущим по своим

законам, хвост подняв, раздувши жабры

на стынь с каналов, на колючий дым

и на созвездий тусклых канделябры.

 

Двенадцать лет назад случилось мне,

чуть во хмелю и щурясь на сугробы,

прислушиваться будто бы к струне

или трубе с сурдинкой Ц к звукам: чтобы

не называть их пеньем: к шуму сквозь

свистящие дыхательные щели

дворов, подъездов и оград Ц поврозь,

когда б не ветер, мы бы не сумели

услышать этих нот. Их лёт тогда

казался мне многоголосным жаром.

Мозг закипал и дыбилась вода,

и пульсом кровь гнало по капиллярам.

 

II.

 

Казалось мне, что я вступал в пролом

незнания. Жизнь прошлую стесало.

То, что сосало сердце за плечом, Ц

рассеялось, рассыпалось, не стало.

И, будто в битом зеркале, что вдруг

срастается навстречу человеку,

строения возникли, яркий звук

отбросил тень на замершую реку:

 

Петербург никогда не казался мне больше чем или меньше чем городом.

Не то Ц брошенная Москва,

прораставшая изо всех пор существа,

почками набухая в кончиках пальцев.

 

Я не знаю, какого из городов мне не хватает больше.

 

Тогда я пытался бежать из разворотившей в осколки,

сжёгшей виски,

бередившей внутри привитой болезнью.

 

Я увидел собственное будущее

в плоской дельте: в строгом её, преждевременно ярком пространстве.

Где легко не засыпать всю зиму, всю жизнь и разглядывать тени

мыслей, будто куст лучей на стене.

Где не жалко прошедшего. Где будущее неотвратимо.

Остановимся здесь. Пусть оно Ц едким дымом метели Ц

наполняет гранёный стакан.

 

17 февраля 2002

 

 

 

С Воробьёвых гор

 

ааааааааааааааааааааааааааааааааааа Виталию Ковалёву

 

Ц Ц Пламень Полтавщины, меч,

сжатый в недрогнувшей длани

мысли, умевший рассечь

корни сухих оснований, Ц

 

речью твоей московит

не охмелится, покуда

будет у нас знаменит

лишь презирающий чудо.

 

Помнишь, стояли с тобой

на Воробьёвых? А ниже Ц

по-над рекой охряной,

дышащей масляной жижей,

 

рвали предгрозье стрижи,

и из себя расширяло

видимого рубежи

время, пока проступало

 

контуром новых вещей,

но не движеньем ладони Ц

то, чем коснёмся своей

в призрачном прежнем эоне

 

формы? Ц

ааааааааааа

Чтобы говорить об этом, мне нужны другие слова.

Слова, раскалённые изнутри, пышущие жаром,

как вынутые из недр земли сгустки камней, Ц

мне кажется, я их слышал.

 

Есть мысль, что рождается от избытка.

Словно кто-то бросил зерно,

ааааааааааааааааааааааа а оно проросло упругим подлеском

и шибает пахучими смолами, иглистой зеленью.

Такая мысль Ц и есть то, что блещет в проёмах.

Тело же Ц как стекленеющий воздух

ааааааааааааааааааааааа в панцире льда, что истает к весне. A твоё сознание, брат,

повисает в просторе

оснежённом: к востоку от поймы Днепра Ц

в сердце равнин, из каких

заметает спиралями воздух, оплотневающий

зреньем и клёкотом речи твоей. В нём любое морганье

тысячевекое кажется шелестом сосен, колеблющихся здесь, на рейде

по холмистым протокам-лесам и озёрам-паркам Москвы,

где ты смотришь сейчас, как когда-то: поверх Воробьёвых.

 

Позади Ц аллеи скульптур и коричневый скарабей

университета, пожирающий сонное солнце,

впереди Ц охряная река.

 

Здесь спускались и мы Ц будто в прежнем прозрачном эоне Ц

и дымилось предгрозье на каждом плече. Вот тогда

я услышал: лВсё просто: любой

будет тем, кто он есть, только мы обретём удлиненье

слуха, зренья, способность мыслить насквозь Ц и преград

не останется. Впрочем, если быть до конца откровенным, Ц

мы давно уже там╗. Холод палил позвонки:

внутренний, свойственный перекалу, что, как камень из недра земли,

разжигает пространство, в котором легко отковать

и меч, и стальное перо.

 

Ты был сам этим недром и камнем,

жаром, клёкотом мысли, оплавом раскрывшихся глаз,

 

где качались лишь тени идущих в призрачном прежнем эоне,

принимавших сметающий гром на сухие ладони.

 

10Ч11 декабря 2001

 

 

 

Сербское кладбище в Либертивилле

 

лПожалуй, если говорить о связи

всего со всем Ц ушедших с тишиной:

ни хвои тень, ни прочернь на железе

лампад, и днём горящих, ни длина

 

прочувствованных надписей, какими

прикрыт позор лежащих под землёй,

на время позабывших даже имя

своё Ц в земле навеки неродной, Ц

 

не нужны им. А нам?

 

Митрополита

дом высится как яхта над водой

равнины в бурном таянье. Прикрыта

земля сквозистым снегом; под землёй

 

никто не дышит, не поёт; не блещет

расплавленное солнце; но открыт

простор дыханью влажному. Обрящет

его и крепкий парус распрямит

 

лишь тот, кто знает, что под водной рябью

снегов потёкших ждут волны, и вот,

как доски будетлянина, надгробья,

где Божидар и Велимир встают

 

шумами и кириллицей, качнулись Ц Ц

нет, это только кажется, пока

не выпрямились, не перевернулись

они на дне глубокого зрачка╗. Ц

 

Так думал я не раз, не два, вбирая

глазами мир Ц родной и неродной, Ц

где перспектива близкая, чужая

дымилась растворяемой весной. Ц

 

8Ч9 марта 2001

 

 

 

Вдоль реки Дес-Плэйн

 

Дорога текла по огромной стране,

бьющей ветром

по зеркальным от солнца деревьям, чьи имена

мне, не выросшему на этих просторах,

говорили так же мало, как птичья

рябь на изломах бурлящей реки Дес-Плэйн.

 

Утроба земли колыхалась, пуста,

будто у щенной волчицы,

когда краснозубая ухо и спину

отворачивала от ветра,

вжигавшегося ей в подшёрсток.

 

Она следила за нами

изо всех попутных кустарников, крон

стрелками серых зрачков.

 

Цаа Дыши же ровнее, хищница.

Твой выводок множится всплесками

как пылевые регистры

полдня, как лёт саранчи. Ц

 

Иногда попадалось нечто

дикое в приближении:

стог сена в середине озера,

изнеможенье огромных

не то насекомых, не то

прозрачнокрылых оброчников солнца, Ц

 

провевающих семена

южного ветра, цепкого роста, шумов,

выдыхаемые из зелёных лёгких

охрипшего континента.

 

Ветры, пыльные ветры,

сквозь текучую линзу

оживляется детство пространств,

завевается Рюриков ус

кузнечика-непоседы Ц

переливами левантийских ладов,

 

не улавливаемых на слух

 

твой, земля грубошёрстная,

чьи сосцы воспалённые

тяжелы от горячего солнца.

 

8Ч14 мая 2001

Рождение мифа

 

Поэма

 

1. Январь

 

До того как дышащей реки

вольного теченья не ввели

в русло и не встали языки

шумом из осушенной земли,

обручем плотин не сдавлен, ты

разливался так, что озерца

не на две Ц на сорок две версты

изменяли зыбкое лицо

поймы, Ц ты же в стуже водяной

всё дышал и под непрочным льдом;

и слегка подсоленной губой

сглатывало море ледолом,

разевая Меотиды пасть

гнилостную, будто у сома, Ц

вот тогда сцепилась с костью кость:

ожило сознание.

 

алЗима,

посмотри: зима! Какой сугроб

и какой глубокий снег, как те

двадцать лет назад╗. Ц Но жгучий скрип

валенок не слышен в темноте,

из которой говорит отец,

как под завывание турбин

ветра: блещет Дон, дымит Донец,

сотни юрких троп со всех сторон.

 

Мама добавляет: лА у нас,

в ярославских, сумрачных лесах

не спасал ни острый слух, ни глаз Ц

был быстрее страха волчий нюх╗.

 

Что запоминает беглый ум?

Образы: сорок второй, одет

лес одеждой кольчатой, сквозь дым

змеепалый мама ловит свет,

хвоею хранимый. Далеко,

за две тыщи вёрст, среди степей

белых, как парное молоко,

по воду к реке отец Ц Ц

а ааааааааа не пей

той воды: не то очнёшься в снах

огненных, измеряешь длину

волчьих, лисьих троп: я вижу их

и уже настраиваю, льну

зрением ко всем Ц дымит оно,

отделясь, ожив во всех лне-я╗,

влажное зерно, веретено,

глаз раскрытый недобытия.

 

Но вернёмся к замершей реке

под непрочным льдом. Год шестьдесят,

кажется, девятый. И в руке

мёрзлая верёвочка. Горят

от мороза губы. Мне идти

с санками через замёрзший Дон Ц

километр шатучего пути,

нету шапки, лёд в проплавах ран:

будто по змеиным чешуям

слипшимся ступаешь. Дон и есть

невзлетевший змей. Его моим

детским лну, замри же╗ не заклясть.

Дуют ветры в спину: вой турбин,

что отцу прислышался, когда

мутным глазом степь моргала. Сын

видит лишь, как через лёд вода

кровью Ц профильтрованной Ц реки

проступает: не глядеть назад,

в стороны; не знать, что языки

мёртвые сквозь ветер голосят.

 

Только так: в налёт теней, сквозь них Ц

к Городу, обратно: через лёд,

через завивание шутих,

лопающихся, как кислород,

в венах исчезающий. Рука

держит за верёвочку.

Зимой

просыпаюсь. Нечто у виска

плещется, вздымилось чешуёй,

с боку переваливаясь на

тяжкий бок. Шага два-три Ц гранит

впереди: портовая видна

набережная, и шест зашит

в дымный лёд. лЭй, парень!╗ Ц это мне:

ну, а парню только, может, пять.

 

Затухает свет на волокне,

и совсем нетрудно опознать

третий ракурс: то, как мы стоим

вчетвером (потом родится брат) Ц

бабушка, отец и мать, и в дым

спуска к порту, в снега заворот

вглядывается четвёртый Ц я.

Скрылся элеватор за рекой:

в волчую шлею добытия

искристой зашитый головой.

 

Из зимы, а может быть, и вне

притяженья степи ледяной

первое сознание во мне

изморозью дышит. Пустотой

провевают Дон и степь.

 

Теперь

я бы не хотел вернуться в снег,

в ветры января, что календарь

вспять листали. Даже низкий звук

стужи мне не мил. Но крепко в кровь

кислотою въелся волчий сон.

 

И дымит тяжелохвостый Дон.

 

 

2. Ц Апрель Ц

 

Когда наступает весна Ц

а весна наступает в этих краях чаще, чем верится,

исчезают шерстистые сполохи стужи,

и меняется тело реки:

оно уже не змея, но широкое лоно.

Входи Ц не хочу: но это лишь для умелых

пловцов через водовороты Ц там, на стремнине.

Меняется даже и пол: река Ц она,

поилица белых вишнёвых садов парной водой и солнцем.

Впрочем, река двупола.

И я не знаю, как обращаться к тебе,

дивный Танаис, конь водяной, кожанокрылый,

расплёскивающий влагу,

конь-олень,

рогатый, цветущий древесными листьями,

воздух и жгучее лоно

себя самого Ц эта метаморфоза

мало известна в природе: только чешуекрылым.

Но коню, бывшему змеем и волком, привелось обратиться в оленя,

раздавившего волчий череп, а там процвести

дымными кладенцами, что всажены в сердце холмов,

стать плитами серых надгробий, слезами пыльных ветров.

 

Когда я был юным, не знающим возраста тела,

кости мои изгибались щёкотом смеха

ветра приречного, а теперь я знаю тело и возраст,

и они блещут, поют как камыш.

 

Я умею делать простую работу:

слаживать дом, рыть землю

для могил и деревьев, овладевать добычей,

беря её в руки, пока извивается, бьётся,

когда по хребту моему Ц со щёкотом Ц мечутся тени предков:

они пили мозг из разломленных свежих костей,

они дружно лспевали╗, когда под хмелем.

И сдавить их силу Ц всё равно, что зажать себе горло.

 

А река бьёт копытом и блещет сплошной чешуёй.

 

 

3. Июнь

 

Пускай река Ц это я, раздувающий конские рёбра, вспугивающий плавни, тогда ты Ц дельта реки, выход к морю, кувшин жизнезнающих вод.

 

Фауна дельты и флора совсем не похожи на то, чем украшено русло:

 

не редкая, хмельная от солнца дуброва, не толпа тополей, не полоска сухих кипарисов, высаженных греками, чьи мысли давно рассосались в лимфе шумящих кустарников, в беглых зрачках ястребов.

 

Kогда солнце светит отвесно, в дельте всегда нежарко,

 

и деревья там гуще, и больше поёмных лугов, заросших изгибчивой, мягкой травой.

 

Ещё там встречаются плавни: где рыскают кабаны, выдры, где тонконогие цапли плещут мокрыми крыльями.

 

Погружаясь в дельту, подчиняешься спазмам зачатья, и многогрудое тело дышит всей глубиной живота.

 

Врой в эту землю лопату Ц черенок прорастёт: листьями, их перевивом.

 

О, огромная мидия, узел, пустивший солнечный жар ползунами в прибрежный песок,

 

с какого следы копыт и волосяного хвоста, и царапающих по высокому правому берегу кожаных крыльев, и того, чем твой узкий проём

наполняем в полуденном мренье, Ц

 

будут вымыты мягким приливом,

 

когда ты истекаешь сквозь дым облаков проницающим светом,

 

не вмещаемым в дельту,

 

как в завязь, хранящую плод.

 

10Ч13Ч16 июня 2001

II. На запад солнца

 

Желание

 

Будь я жителем Лангедока,

я бы знал имена моллюсков.

что, укрывшись в рожки и трубки,

ааааааааааа в море прохладном

 

обитают; а также рыбу

различал по окраске влажных

мозаичных чешуй: макрель от

ааааааааааа жирной мерлузы;

 

знал, какой виноград к какому

блюду, перебродив в прохладных

погребах, даст вино, каким и

ааааааааааа пьяный упьётся.

 

Но, увы, я в степях родился,

жил на смутной лесной равнине,

возле гор, у озёр широких.

ааааааааааа Как же мне быть-то? Ц Ц

 

Соматическое прозренье,

что любовь в самой высшей точке:

наполняет подкожным пылом

ааааааааааа жадное тело,

 

и мигают сосуды жизни,

в сообщающееся сознанье

раскрывая себя сквозь шорох

ааааааааааа жарких деревьев.

 

Будем же, утоляя жгучий

голод с жаждой, глотать, холодным

запивая вином, с дымящих

ааааааааааа сковород яства,

 

чтобы рыбы, моллюски, корни

трав, подсолнечников, сознанья

проступали сквозь нас, как если

ааааааааааа бы сквозь друг друга. Ц Ц

 

28 июля 2001

Гро д'Агд

 

 

 

На запад солнца

 

I.

 

Африка

 

Я с детства мечтал очутиться на этом холме,

среди этих пальм, у этого моря,

что солоней, чем кажется, и росплеском белые пятна

оставляет на камнях и одежде, на изумлённой спине

путешественника, вдруг осознавшего себя наиярчайшей

точкой внутри прямых, как сердца, кипарисов

над рухнувшими базиликами, меж колоннадами света,

овеваемыми свежим ветром.

ааа Здесь свободно дышится даже

при испепеляющем солнце. Город, лежащий в обломках,

наполняет подкожным тлением внутренее холма,

будто остов быка вспухающее здесь и там Ц

зубами разбитых колонн и рёбрами амфитеатра.

 

Холм держит на золочёных рогах затянутый дымом диск,

касающийся преломлённым мреньем синей гряды

аа на востоке Ц там, где мыс Бон,

и голубовато-льняных Ц на западе Ц гор Атласа.

*

Грудь дышит легко, и только кожа

темнеет при глиняном обжиге.

аа Научиться мыслить, как мыслят

те, кто в широкополых соломенных шляпах стоят под сухими, отбрасывающими серые тени

оливами, в чёрных сандалиях, возвращаясь с дневной работы,

приветствуя проходящих по-арабски и по-французски,

пожалуй, уже невозможно. Нужно выносить сердце

из пыли этой земли, как вынашивают дитя. На многие вёрсты

пейзаж волнится рядами олив, чей коричневатый ковёр

выткан руками резких, слепящих пылью продувов

и стеклянной текучей жары.

*

Два ветра из тех, что высечены на форуме римской Тугги

на циферблате ветров Ц дыханье и тень дыханья:

Фаон и Африканус колеблют жаром земли

и нас, влезших на форум

и гулкий амфитеатр, что открыт горьким продувам,

соскальзывающим с одетых синеватым маревом гор.

 

Мы молчим, забывая самих себя в расплаве звонкого пекла

под стрёкот сухих цикад, в сверканье засохших улиток,

покрывающих, как цветы, стебли высокой травы

и разбитые саркофаги вокруг истёртой до остова

базилики Виктории. Улетучился даже дух

молившихся здесь. Только белееют

гирлянды мёртвых улиток.

*

Лишь так понимаешь, что время

а учит не любви Ц ожиданью,

прерываемому ударом

а острой мотыги о грунт,

переменой жары,

а ущербом рогатого солнца,

переливом мозаик,

а латынью горячих плит.

 

Можно не видеть ос, садящихся на загрубелую кожу,

можно уже не считать приливов крови в ушах.

Время полнит по горло кувшин изумлённого тела.

Сердце застыло у горла, и сух перегретый сосуд.

 

 

II.

 

День

 

Ветер, дувший всю ночь, затихает, когда над мединой

всплывает из чрева моря

солнце, мигающее сквозь привычную

йодистую дымку. Просыпаясь на крыше,

слышишь гудящий внизу клаксонами, голосами

Сус, окольцевавший лампой из глины

белый фитиль Хадруметума. Светлое масло

подтекает туда по приморской системе

катакомб Доброго Пастыря. Холод второго

подземельного города здесь, наверху, невнятен

и, как ветер, дувший всю ночь, принадлежит теневой

области изумления, пронизавшего дрожью

нас до костей, когда и мы спускались в их лабиринт.

 

Ветер, обрамивший волны блеска,

заливает глаза и уши, стекает по носоглотке,

пенясь морскими бликами, ныряньем курчавоволосых

кентавриц, чья смуглая кожа обтягивает тела

соблазнительней тканей, а ноги вязнут в сырых

водорослях, креветках, сетях чешуйчатых моря.

 

Но если к исходу дня вверх поднимаешься в горы

в час, когда верное солнце стекает за горизонт Ц

дымное солнце Магриба, Ц

а и муэдзины в мечетях

возглашают в громкоговорители призывы к закатной молитве,

меняется цвет песчаника,

из которого выстроен зеркалом

а отдалённой Сахары

византийско-арабский, дымно-сухой Кайруан.

 

На капителях колонн оплавилось зрелое время

как виноград, сочащийся переизбытком земли,

и упирается в чёрное, редкозвёздное небо

лимонным прямоугольником

а зренье осевшего дня.

 

 

III.

 

Земля

 

Вот мы уже достигли внутренних областей,

где горы, спокойствие, пустошь; и из-под перегретых камней

 

выюркивают змеи; где дымен сквозистый шатёр

оливы; где при дороге встречаешь на фоне гор

 

песчаниковый обелиск с сотней певучих строк,

высеченных на латыни; где дорога назад Ц на восток,

 

а вперёд Ц на запад солнца; мы миновали уже

Суфетулу и Киллиум.

аа Полдень стекает, дрожа

 

листьями жара, по спинам и лицам. Теперь бы любить и пить,

но это была всего лишь расплава первая треть;

 

когда расширяется тело, как будто сходишь в купель

распластанной Суфетулы Ц в крестоцветную пыль

 

растительных мозаик и сам процветаешь, держа

в ладони синюю воду, лезвием взгляда-ножа.

 

Теперь глаза твои видят то, к чему ты не привык:

равнину волнящейся пыли; и слизывает язык

 

соль с губ; всё жарче дышит плавильный горн,

в котором ныряют мальчишки в горячую просинь лцистерн╗,

 

оставшихся здесь от Рима; а зелёно-лиловый строй

пальм удивлённо оттенен арабскою белизной.

 

Потом происходит третье. Тело сквозится вовне,

уже без костей и формы вздувшееся в глубине

 

нечеловеческим стеблем в мир, что податлив как воск;

и кони уткнулись в воду под пальмами, глохнет треск

 

стрелообразных листьев... Ц Ц

*

Рыба, живущая в мутных арыках,

прохлада, веющая из пальмовой рощи,

говорят больше изумлённому сердцу,

ааааааааааа чем тысячи полнозвучных слов.

 

Нужно достигнуть пределов мира,

ведомого римлянину и арабу,

глядеть в солёное, снулое око

ааааааааааа Тритонова озера, встать у ворот

 

негостеприимной, серой Сахары,

научиться дышать, как рыбы в арыках,

до восхода и после заката

ааааааааааа и проборматывать жгучую жизнь

 

в молитве, среди правоверных, по солнцу Ц

навек раскалённому солнцу Магриба Ц

или как бербер в истомлённой Капсе

ааааааааааа латынь разменять на лазурь воды

 

в резервуарах Ц дыша в расплаве

рыбьими жабрами: вот оно, слово,

найденное в незакатных водах,

ааааааааааа струящихся здесь между пальмами, Ц лблеск╗.

 

 

IV.

 

В Магрибе ты обретаешь то, что давно искал,

и даже когда взбираешься высоко в Атласские горы,

где жар превосходит возможное,

ааааааааааааааааааааааа австречаешь мягкой влаги

потоки, промывшие скалы, и слышишь пенье жаб

в пальмовых оазисах, ешь жёлтые барбарисы,

подбираешь окаменелых улиток и острый блестящий кварц.

 

Если бы я сказал, что эта страна как ключ

ааааааааааааааааааааааа ко всему, что предощущалось в тесноте и в горле низины,

если бы я сказал, что эта страна как взгляд,

ааааааааааааааааааааааа разрезающий кварцем сознание прошлой жизни,

если бы я сравнил ее воздух с спокойствием силы

ааааааааааааааааааааааа мускулистых пространств, дышащих грудью гор Ц Ц

 

Но Магриб Ц это ещё утоление жажды, что, как мираж, заставляет идти к черте горизонта,

подымаясь наверх по каменистой гряде,

сложенной из остатков

схлынувшего моря.

 

В Магрибе ты пересекаешь границу мысли и дня

и продолжаешь путь по ту сторону, ещё не зная об этом.

 

18Ч24 июля 2001

Северная Африка

 

 

 

Побережие

 

1.

 

Когда б в африканской пыли

лечь под кипарисовой веткой, Ц

то зренью нетрудно в золе

ожить ярко-белой улиткой

 

и знать, что восходит оно Ц

светило воскресших Ц вполсилы,

дуть в раковину Ц всё одно

где: в Сусе ли, в дюнах эн-Нгилы;

 

где если дымит впереди

лишь влага прохладного сада,

то лозы цветут из груди

солёной волной вертограда.

 

2.

 

Так ярки песчаник и грань

на высеченных, угловатых

надгробьях, что даже латынь

колеблется в лозах, не в латах

 

проточным дыханьем, устав

стекать в темноту Ц измененьем

на запад, Ц но ты не готов

отдать светло-жёлтую тень им:

 

ты, в ярком песчанике дней,

читающий прежнее. Впрочем,

чем суше оно, чем ясней

светило, тем меньше мы значим,

 

3.

 

меняя, как формы, слова

привоем пылящего дива,

глазком, черенком, чья листва

искрится сквозь выдох отлива...

 

21 августаЧ15 сентября 2001

 

 

 

Пробуждение:

Новый Орлеан, Новый год

 

1. Вы, газовые лепестки,

ааааааааааа иссиня-жёлтые в сыром тумане,

стелящемся с декабрьской реки,

атрепещущие вверх и вниз в стакане

 

металла и стекла, Ц такой огран

австречался нам в преддверии Сахары,

в проулках душной Капсы. В солнца сон

ато топи замигали Ц не Стожары,

 

всплывая как квартал, в котором спим,

ааааааааааа петлёй вокруг собора Людовика Ц

на запад и на север: в зыбкий дым,

ааааааааааа где плиты, пальмы, света повилика,

 

оплетшая строения Ц Ц удар,

аглаза раскрыты, солнце повисает

над Миссисипи, и в молочный пар

ащекочущий полёт перекипает.

 

И, как на африканских Людовик

акамнях, сквозь скрипы ранних барж о мель ты

ещё во сне улавливаешь звук

асирены дня над разнотравьем дельты.

 

 

2. Даже кладбища этого города

похожи на партитуры

ас большим количеством пауз.

 

Здесь и в сырые декабрьские утра

царствуют белое Ц цвет солнца в тропиках,

и чёрное Ц цвет резких теней, цвет нот,

 

зависающих в меццо-пиано

не скрипичными тремоло, но глубокими линиями;

цвет оград, травяных орнаментов из литого

металла,

что взвился

навстречу светилу в зените

из ослепительно-белых, уже раскалённых плит.

 

Тело приплясывет

от полдневного хмеля,

разлитого по позвонкам,

вьющегося по рёбрам.

 

Махнём-ка в деревни к каджунам:

будем там играть

ааааааааааа на аккордеонах и скрипках,

горланить французские песни,

глотать аллигаторов, устриц

и сваренное

ана болотной воде

тёмное пиво, выплясывая

ложками ритм по рёбрам стиральных досок,

повешенных на груди:

 

лАкадия, Акадия,

азелёная страна,

поишь болотным солнцем

адо сердца, допьяна╗. Ц Ц

 

Пусть любой

поставленный там среди топей

полый крест с диском-глазом внутри

над сосновым, кленовым и тинным, лихим, беспоповским простором

разольётся в самом скрещении влаг

солнцем, впивающим ярость рептильего рая,

где кряжистые пальмы да сети серо-зелёных

мхов, свисающих с низких сосен. А мы Ц

 

мы станем глядеть на сухие

волосы света

над озером Пончатрен.

Там, где тлеет Ц на юге Ц город,

тот самый,

чьи даже кладбища

похожи на партитуры,

в которые солнце вписало

яркие паузы

между штрихами теней.

 

29Ч31 декабря 2001

 

 

 

* аааа*аааа *

 

В тени мирового орла, распахнувшей крыла

от топей Луизианы до мраморов Тора-Боры,

мне видны лишь блеск полярный смерзающегося стекла,

синих степей продувы да серые горы Сахары.

Мне кажется, я бы мог стоять у излуки реки

и каменной рукавицей глаза затенять от пыли

морозной, взметаемой хищником, чьи взмахи быстры и легки

во всё почерневшее небо в спиралях сухой метели.

 

Я мог бы ещё не знать о том, что творится там Ц

в срединных пространствах нагорий и в чёрном степном просторе.

Я мог бы ещё глядеть на свет, что блестит по краям

текучих ледовых масс, сползающих в стылое море.

Или сладковатый чай глотать в непрохладной тени

оливы, среди руин, хранящих осколки латыни,

и, как маалуфа лад, звенело бы солнце во мне

ветрами горячей Африки, ожёгшими листьев ладони

 

песком, летящим поверх заброшенных белых могил,

мозаик и катакомб, Ц Ц кругами без измененья.

Хищник взмахнул на востоке, а здесь отдаётся гул.

Да, я бы всё это мог; да что же с того уменья!

Быть может, в такой разлом и время забыть о ля╗

и слушать, как сохнет грунт и ходит земли утроба

дымами в ущельях Атласа и Ц там, где реки струя

блестит родильным туманом, где время встаёт из гроба

 

лопающейся коры треснувшего небытия.

 

3 января 2002

 

 

Вернуться к оглавлению книги лНа запад солнца╗

 

Вернуться к четвёртому конверту лВоздушной почты╗

 

Посмотреть примечания

 

Справиться в Дополнительных пояснениях к текстам 2000Ч2002 гг

 

Перейти к лПятой попытке╗

 

 

й Игорь Георгиевич Вишневецкий, 2005